Современная канадская повесть
Шрифт:
Талый снег, разлетающийся из-под колес машины, и стук дождя по капоту пробуждают во мне обманчивое ощущение остроты жизни. По дороге, ведущей к больнице, мне приходится ехать предельно медленно. Ледяная корка покрыта водой.
Закончив операцию, доктор Лафлер отводит меня в сторону.
— Я навещал сегодня утром вашу пациентку. Несладко вам пришлось!
Мне делается не по себе. Старый доктор не осуждает меня, его голос — само чистосердечие, но я не хочу, чтобы мне напоминали об этом кошмаре.
— Она чувствует себя хорошо. — Немного помолчав, он продолжает, тщательно подбирая слова: — Вам пришлось оперировать при женщинах. Это очень плохо. Что роженица могла умереть, они так и не осознали. Зато на них произвела впечатление увиденная
— Вы встречались с подобными случаями раньше?
— Нет. Но в моем возрасте легче взять на себя ответственность за смерть ребенка. Мне бы это простили, или я сумел бы им объяснить. К вам они будут беспощадны. Вы в Маклине всего три месяца, к тому же приехали из большого города. Я должен был бы…
Он обрывает фразу на полуслове и умолкает. Да пусть же он, наконец, заговорит со мной о виски! Ему наверняка про это рассказали. Что же мешает ему, не выпившему, вероятно, и стакана виски за всю жизнь, напомнить мне о профессиональной этике? Известно ему, конечно, и то, что меня видели вчера в отеле. Долгий взгляд, которым встретила меня сегодня монашка из операционной, не оставляет у меня на этот счет никаких сомнений. Сегодня утром обо мне говорил весь Маклин. Моя известность растет. Гидроцефал в деревне, отель в городе… Есть на чем строить карьеру. Мадлен может не волноваться. Она тоже скоро узнает обо всем. Мы без конца удивляем друг друга в последнее время. Однако старый доктор упорно не желает менять свое мнение обо мне. Пусть тот, кто без греха… Он, пожалуй, единственный, кто мог бы бросить в меня камень. Но праведники не побивают людей каменьями. Он останавливает на мне ясный взгляд своих голубых глаз и уводит в палаты на утренний обход.
В комнате для врачей, когда мы остаемся вдвоем, он говорит:
— Я представлю этот случай на ближайшей конференции. Подготовьте, пожалуйста, небольшое сообщение, всего несколько слов. Вы окажете нам большую услугу…
Тихая комната и этот пожилой человек — такой спокойный и уверенный, но сохранивший чуткость подростка к чужому страданию, видевший за свою жизнь больше лиц, искаженных болью, чем озаренных радостью, — неожиданно приводят меня и растерянность. Я чувствую себя перед ним обманщиком, самозванцем. Из нас двоих старик не он, а я. Сейчас маска упадет, и он увидит мои морщины! А может быть, мы просто непреодолимо чужды друг другу? Меня вдруг задевает за живое его безмятежность и не знающая сомнений вера. Чем же он так надежно защищен? Это несправедливо. Мы все старимся, увядаем, а он остается девственно чист. В его жизни не было ничего, от чего ему хотелось бы отречься. Путь его всегда лежал прямо. Ни разу он не заколебался, не выбрал дорогу, которая никуда не ведет — один из этих тупиков, откуда мы потом всю жизнь не можем выбраться. Он один видит свет в конце пути.
— Вы верите в божественную справедливость?
Едва задав вопрос, я немедленно пожалел об этом.
Но я хочу знать. Если и существует какое-то слабое место в его приятии сущего, то именно здесь. Он не смеет предлагать нам как образец свое счастье, если этот главный камень шатается. Я знаю заранее, что ответ доктора не удовлетворит меня, и все-таки жду, напряженно, сосредоточенно, без снисхождения. Я хочу понять, куда пришелся удар. Доктор вскидывает голову и чуть сдвигает густые брови, словно стараясь не терять самообладания и удержаться от порыва откровенности.
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
Голос у него хрипловатый, встревоженный.
— Потому что сам я не верю. Не верю в справедливость, наносящую удары, с тем чтобы исправить это когда-то потом и не здесь. В справедливость, которая поражает невинное существо, не успев даже узнать его.
Он трясет головой и шевелит губами, явно взволнованный.
— Я ничего не могу сказать вам на это, ничего не могу за вас решить.
Он не имеет права уклоняться от спора. Он ведь прекрасно видит, как для меня это сейчас важно. Почему же он мне не отвечает?
— Но какова наша собственная позиция? Как вы миритесь с этим?
Я повышаю голос. Я хочу ранить его. Он неопределенно улыбается.
— У постели больного я не мирюсь никогда. Я борюсь. Я борюсь точно так же и в жизни — всякий раз, когда есть возможность. И всегда проигрываю.
Безнадежно махнув рукой, он поворачивается к окну.
— Но я буду продолжать бороться до самой смерти. Моя вера не мешает мне любить людей достаточно сильно, чтобы стремиться избавить их, когда я могу, от того, что вы называете несправедливостью бога. Видите, мы оба с вами боремся против Него. И единственный путь — это честно делать свое человеческое дело.
Итак, он тоже решает все не на небесном, а на человеческом уровне. Он убедил меня лишь наполовину. Но разве человека любить легче, чем бога?
III
Магазин Артюра Прево. Огромный двухэтажный универмаг; бесконечно длинный и темный: недостаток солнечных лучей, проникающих внутрь лишь сквозь витрины узкого фасада, не слишком щедро возмещается лампами дневного света. Окраска стен, в которой темно-зеленый цвет сочетается с охряным, производит довольно странное впечатление. Кажется, будто вы находитесь в аквариуме или в оранжерее, хотя единственное, чем здесь не торгуют, — это золотые рыбки и цветы. Все остальное — от шляпных булавок до холодильников и сельскохозяйственных орудий — к услугам покупателей. Артюр Прево, заложив руки за спину, прохаживается по залу с высоко поднятой головой, как плантатор по хлопковым полям, и приглядывает за всем хозяйским глазом. Он собственноручно гасит лампы, двигаясь от фасада вглубь по мере того, как солнце поднимается выше, а потом, с наступлением сумерек, зажигает их в обратном порядке. Иногда он сам встречает клиентов у входа и ведет к прилавкам, суровым тоном отдавая распоряжения какой-нибудь молоденькой продавщице. Весь товар в магазине он знает наперечет. В отместку за то, что его служащие вступили в профсоюз, он не дает им ни секунды передышки. В дни затишья — по понедельникам, например, — они обязаны заниматься уборкой, составлять учетные сводки, наводить порядок на складах. Прево — человек действия, он не может спокойно смотреть, как другие отдыхают, и считает, что чем строже обращаешься с людьми, тем лучше они работают. Помимо этого магазина ему принадлежит еще молочный завод и лесопильня. После владельцев шахт он самый влиятельный человек в городе.
Прево принимает меня в просторном кабинете, выкрашенном в те же тона, что и торговый зал. Вместо стола — темно-коричневая конторка. Рядом кожаные стулья того же оттенка. Дорогостоящая простота, которую он перенял у владельцев шахт. Мы быстро выработали условия моего займа, весьма для меня выгодные, предусматривающие вполне посильные месячные выплаты. Мне остается лишь зайти завтра в банк, чтобы облегчить свои долговые обязательства почти вдвое.
Прево разглагольствует теперь о природных богатствах Маклина, о добыче асбеста, о заработной плате, о капиталовложениях. Для меня все это — пустой набор цифр, я слушаю краем уха. Не дал мне бог практической сметки. Я думаю о том богатстве, которое потерял, — о Мадлен.
Сегодня за обедом она была холодна как лед и обращалась только к Терезе. В ее глазах я не увидел ненависти. Только безразличие, что для меня еще более нестерпимо, ибо делает ее недосягаемой. Объяснения не было. Все так и осталось в полной неясности. Признаюсь, меня это устраивает. Пока ничего не сказано, все еще можно изменить. Так борцы, переводя дыхание, готовятся к новой схватке, которая должна все решить. А может быть, этой схватки уже и не будет, ибо мы разминулись, не столкнувшись друг с другом, и теперь мчимся в противоположных направлениях, потеряв последнюю возможность когда-нибудь встретиться. Так мы и будем удаляться друг от друга до самой смерти.