Современная канадская повесть
Шрифт:
Вот лицо молодого механика: он стоит, прислонясь к колонке, и глядит на меня в упор, почесывая подбородок. Когда я поворачиваюсь в его сторону, он делает вид, будто следит за цифрами на счетчике. Я прошу проверить масло. Едва передвигая ноги, он нехотя покидает свой наблюдательный пункт, с недовольным видом поднимает капот и долго ковыряется в моторе. Дальше следует проверка давления в шинах. Та же картина. Закончив, он встает прямо передо мной и нагло на меня смотрит, не называя цены, мне приходится самому спросить, сколько я должен. Я даю ему на чай. Он даже не благодарит меня; выезжая на улицу Грин, я еще нижу и зеркале его глаза, окруженные подтеками смазки.
Аптекарь, круглый маленький
В больнице — белые лица монахинь под черными чепцами. Холодный взгляд, прищуренные глаза. Да и как еще можно смотреть на человека, которому изменяет жена, а он пьет в отеле виски и, принимая роды, извлекает на свет гидроцефала. Я всех их поименно не знаю, зато уверен, что каждой из них доподлинно известны все мои гнусные преступления. Можно не сомневаться, что ночью они помолятся о спасении моей души.
Всюду, где бы я сегодня ни появлялся, мужчины смотрели на меня так, как смотрят на урода в семье. Маклин взял меня в кольцо и в один прекрасный день задушит в своих тисках. Мне хочется крикнуть, что жертва — я, а не Мадлен. Но мужчине не пристало оправдываться на базарной площади. Весь город на стороне Мадлен. Еще бы, ведь ее выбор пал на одного из его сыновей, да и сама она из их породы. Мадлен замечательно вписывается в пейзаж с терриконами. Она быстро успела покрыться асбестовой пылью и стала здесь своей. Зато я, ее муж, чужой среди маклинцев. Их глаза беспощадно прикидывают, выдержу ли я проверку на прочность, они словно дают мне испытательный срок. Уедет или не уедет молодой доктор? Пока я держусь. Я сделал открытие, что сопротивляться не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, сделаться дряблым, амебообразным, — тогда меня так легко не прикончишь с одного удара. Пассивность — великая сила, этому я научился у них.
С Мадлен все иначе. Я не могу оставаться пассивным, когда слышу, как она смеется, гуляя под руку с другим, вижу изгиб ее талии, линию бедер. Невозмутимость покидает меня перед грацией этого дикого зверька, этой молодой лесной кошки, выпускающей когти при виде меня одного.
Но вот я слышу, как она хлопает входной дверью, поднимается по лестнице, — и не бросаюсь ей навстречу. Видимо, я уже неспособен на непосредственные поступки. Тереза встречает Мадлен на площадке. Она, конечно, расскажет ей о моем срыве. Но у меня нет желания немедленно бежать наверх, чтобы помешать ей. Мне все равно. Меня мутит, и я не собираюсь делать усилий, чтобы воспрепятствовать чему бы то ни было. Пусть все идет своим чередом! Мадлен, я больше не протягиваю к тебе руки. Не пытаюсь выплыть. Силы мои иссякли — Слишком тяжел был камень, который я так долго и тщетно катил к вершине, да и ты уже далеко. Идти ко дну легко! Надо только разжать руки и закрыть глаза. Теперь у меня можно все отнять — я даже не замечу. А может быть, в моем малодушии повинен не я, а пары эфира, гноящееся над городом небо и размокшая асбестовая пыль?
V
Дождь незаметно превратился в снег, густой и пушистый. Его крупные хлопья в свете уличного фонаря кажутся искусственными, бутафорскими. Тереза куда-то уходила и только что вернулась: в волосах ее сверкают сотни прозрачных кристалликов — недолговечные снежные брильянты. Получат маклинцы свою желанную декорацию! Разноцветные лампочки ярче засверкают на белом фоне, каблуки перестанут стучать по асфальту. Я слышу, как бьют колокола: низкие и высокие звуки, сливаясь, плавно несутся сквозь снегопад. Потоки белой благости заливают город, поглощают пыль, вызывают тошноту. Над терриконами не видно больше электрических гирлянд. Снег накрыл их белым шлейфом, напоминающим хвост кометы.
— Прекрасная погода будет на рождество!
У Терезы мокрые от снега ресницы. А губы такие красные, что кажется, вот-вот выступит капелька крови. Белые зубы поблескивают, как драгоценные камни. Эта девушка вызывает желание жить, создает вокруг себя атмосферу праздничности. Не знаю, зачем она пришла, — я думал, Мадлен давно ее отпустила. Но я рад ее видеть. А то я так долго смотрел на падающий снег, что меня начало мутить.
Тереза зевает, потягивается, и ее левое бедро выдвигается вперед. На ней ярко-синее платье, в котором она похожа на принарядившуюся крестьянку, но ей это идет. В бальном платье Терезу вообразить невозможно.
— Мадлен пошла к полночной мессе. Вы можете идти домой.
Часы только что пробили половину одиннадцатого, а церковь от нас в пяти минутах ходьбы, но никакого недоумения Тереза не выражает. Она, видно, ничему ужа не удивляется в этом доме, а может быть, ей просто известно больше, чем мне.
— А как же праздничный стол?
Она спрашивает так, словно уклониться от священного ритуала немыслимо. Душа ее противится тому, чтобы мы были взрослыми. Я уже привык к этому пристрастию к игре у нее и у Мадлен.
— Накройте в столовой вместо кухни. Пожалуй, этого достаточно.
Тереза улыбается. Наконец-то мальчик перестал упрямиться и отказываться от удовольствия. Как ни странно, когда Мадлен нет дома, Тереза душой на моей стороне. Я уверен, что в городе она ухитряется защищать нас обоих. Ей нравится играть благородную роль, как в кино.
Я возвращаюсь в гостиную, где радио выплевывает гимны один за другим, как машины — болты. Для полного счастья мне недостает только огня в камине и женщины в объятиях. Но надо уметь довольствоваться тем, что есть.
Сегодня вечером мы, не сговариваясь, старались выглядеть счастливыми. За ужином и потом, выйдя из-за стола, Мадлен была весела и поминутно заливалась смехом, порой даже вполне непринужденно. Может быть, она радовалась снегу или, видя мою подавленность, хотела подбодрить меня, а может быть, была и в самом деле счастлива. Я пытался следовать ее примеру, но у меня это получалось не так естественно, не так искренне. Я еще не научился лицедействовать. По сути дела, оживление за столом создавала Тереза. Она веселила нас как могла, без конца отпускала шуточки, словом, тащила нас за собой на буксире своей жизнерадостности. Интересно, жили бы мы до сих пор вместе, не будь в доме Терезы? Ей удается в одиночку сохранять видимость семейного очага.
Мне слышно, как она звенит бокалами и с глуховатым стуком расставляет на скатерти тарелки, напевая только что переданный по радио гимн. От Терезы веет надежностью и даже некоторой теплотой. Еще немного, и я почувствую себя счастливым холостяком, поджидающим любовницу. Темнота за окном искрится, словно киноэкран, где показывают крупным планом картины счастья. Только им недостает объемности. Увидеть можно, а потрогать нельзя. Нас соблазняют восковой конфеткой, и мы всякий раз клюем на это. Разумеется, я верю, что Мадлен пошла к мессе. Правда, в церкви я видел ее всего один раз — когда мы венчались. И этот раз был явно лишним… Стоп! Я поспешно делаю крутой вираж. Сегодня вечером мне лучше избегать спусков. Я предпочитаю оставаться наверху, как Тереза.