Современная китайская проза

Хуа Шао

— Солененького бы еще, вот бы славно было.

На что девочка ответила:

— Пораньше бы приехать — вот что было бы славно.

Они дружно повздыхали и, повздыхав, успокоились, будто и впрямь солененького поели.

— Ложись, детка, ты устала.

— Нет, не устала. А вы?

— Я-то? Да и мне пора.

Но ему не спалось. Дождавшись, пока девочка заснет, он встал, прислушался, нащупал дверь на балкон, осторожно открыл и через десять секунд уже сидел в шезлонге.

Мягкий муссон, звездное, безлунное небо. Старику не нужны были календари — луну он воспринимал кожей. Ощущения поразительные: в ясную лунную ночь — легкое прикосновение, сдержанное возбуждение, пробегающее

по телу, даже какое-то давление — словно бы лунного луча. Сегодня ничего похожего не было — только распахнутость неба, только тишина да свежесть, только ветер.

Ан, нет, не тишина тут — какой-то гомон. Когда люди затихли и на души снизошел покой, встрепенулась мать-природа. И раньше всех прочих звуков старик услышал мошек: со всех сторон неслось зуденье, пронзительное, лихорадочное, суетное. То ли драка отчаянных сорванцов, то ли свара дерзких девиц, то ли хруст хрупких предметов, в первый миг даже уши хотелось заткнуть. А потом каким-то непонятным образом все это назойливое жужжание отодвинулось на задний план, и он услышал далекое, грозное, тяжелое дыхание моря. Еще более древнего, чем он сам, старца!

Душа затрепетала, как трепещет сама собой тонкая струна, свободно повисшая в воздухе, и из запредельности той его, последней зрячей осени явилась гряда белых тучек. Лет двадцать уже не видел он белых туч, и та, последняя, их вереница все плывет и плывет перед погаснувшим взором. И еще последняя тростинка той осени все так же трепещет в порывах холодного ветра! Черт бы побрал эту мошкару, ведь только что вас не было слышно! Откуда вы вновь взялись? И зачем именно здесь, среди могучего, вечного рева прибоя, понадобился ваш дребезжащий писк, бессмысленный и ничтожный.

Но вот ведь что поразительно: когда грозный, неторопливый, предвечный гул прибоя овладел слухом и стал незримым аккомпанементом, отдаленным фоном, зуденье мошкары отчего-то вдруг перестало казаться столь суетным. Звякают, будто махонький колокольчик у ворот, трезвонят, словно кумушки на улице, бухают, как монах по деревянной рыбине в буддийском храме, и еще как-то необъяснимо протяжно пришептывают: каждая мошка тянет свое, на что-то надеясь, о чем-то печалясь.

— Они вовсе не тушуются перед лицом великого океана… — пробормотал он наконец, нарушив молчание.

Девчушка проснулась и, стукнув дверью, выскочила к старику:

— Вы что-то сказали, дедушка? Почему вы не спите?

— Ты что босая? Пол-то цементный, простынешь… — утратив зрение, старик обрел тонкость ощущений и безошибочно полагался на них. Он кашлянул, чуть смущенный тем, что забылся и прервал сон внучки. Молодым людям положено сладко спать, вкусно есть, весело играть, радостно трудиться. — Мошки, говорю, — извиняющимся шепотом объяснил старик, — этакие тихони, а зудят беспрерывно, словно море переспорить хотят. А прибой, слышишь, рокочет?

— Да что вы, дедушка! Это мошкара. Ну и писк! Какой там еще прибой? Ну и ну, чего это они беснуются? Верещат-то как, верещат!

— Иди, детка, ложись, мошки ведь тебе не мешают?

— Пока сплю, нет, а проснусь, так мешают. — И, помолчав, девочка добавила: — Но это все же приятнее, чем грохот грузовиков у нас под окнами в городе…

Они ушли с балкона, и старик тоже лег, подложив под голову руку, согнутую в локте. А в комнату, наверное, через приотворенную дверь, ворвался писк мошкары, и с потолка, из-под стола, из кроватей — отовсюду, казалось, летело зуденье, трепещущее, как скрипичная струна, или опадающие листы, или рябь на поверхности озера. В это мгновение выглянула ущербная, точно лук со спущенной тетивой, луна и сквозь старые занавески пустила свой луч на плечо старика и серебристые волосы. Весь переполненный жужжанием, он почувствовал, будто в этом луче

сам превращается в ничтожную мошку и вопит, вопит изо всех сил — но издает лишь дребезжащее попискивание. Обитательнице лугов да трещин в стенах, мошке привычны пышность летних трав и шероховатость глиняных стен. Быть может, пройдет не так уж много времени, и она ляжет пылинкой в землю, опустится пузырьком в море, но сейчас-то лето, а летний мир принадлежит ей, мошке, баловню великого океана и великой земли, и дано ей сейчас кричать, славить лето, и осень, и даже белые снега таинственной, непостижимой для нее зимы. Ему же самому положено восславить великий океан и великую землю, взывая к чувствам сопутников, к дружбе и любви, к ушедшей жене, к лучу луны, морскому прибою, крабам и рассвету. Вот-вот алая заря погрузит мошку в сон. Жены давно нет с ним, да-да, но ведь она была, он помнит, и слезы выступают на его незрячих глазах. Они существуют, эти слезы, и крохотная мошка — существует, и они с женой, и все сущее — существует. Не им тягаться с бесконечно большими величинами, и бесконечность приведет их когда-нибудь к нулю, но, когда они приблизятся, нуль как бы станет для них знаменателем и ушлет в бесконечность, и тем самым они вкусят от вечности. Каждый из них занимает свое собственное, четко определенное место между нулем и бесконечностью, связывая их. Кричи же, ничтожная мошка: лови мгновенье, пока в силах кричать.

Прибой умолк, отступил, и остался лишь мир ничтожной мошки.

— Идем же, идем быстрей! — бормотала во сне девочка, перебирая ногами.

Безмятежная, ласковая, короткая летняя ночь.

А чуть развиднелось — угомонилась мошкара и запели птахи, певуньи познатнее мошек. Мир мошкары становился миром птиц, а затем и миром человека.

СЛУШАЯ ВОЛНЫ

На следующий вечер они пришли к морю, девочка расстелила на песке простыню, и старик прилег. Она присела рядом, но тут же вскочила и помчалась к кромке воды, туда, где прибой мог бы омыть ей ступни. Набежала и откатилась волна, девочка почувствовала, как песок под ногами начал проваливаться, вскрикнула, но тут же успокоилась: опустился-то он совсем немного, так что, стой она хоть до утра, вода и до коленей не доберется. Почему это море, захотелось ей понять, не останавливается ни на миг?

Успокоился ветер, затихли волны, лишь неторопливое, размеренное, расслабленное дыхание моря долетало до старика. Шелестя, накатывалась вода. С шумом ударяла в песчаный берег, нет, даже не ударяла, а нежно поглаживала, как мать проводит по лбу ребенка, как гладят щеки любимой. С шорохом набежав на берег, волна разбивалась на множество потоков, шумных, как горные ручьи, и скатывалась обратно в море.

«…а море окутал туман,

И берег родной целует волна…»

В пятидесятые годы он был еще крепок и, как все тогдашние молодые люди, часто слушал песню Соловьева-Седого «Уходим завтра в море». Хотя, в общем-то, она ему не так уж и нравилась: банальные слова и сентиментальна сверх всякой меры. Но сейчас вспомнилась именно эта песня его мужественной молодости, и он словно воочию увидел и туман, окутавший море, и волну, целующую родной берег. Вытянутую, неровную, податливую, изменчивую линию берега, созданную накатами прибоя.