Современная румынская пьеса
Шрифт:
М а р и я. Если хочешь — сделай это сам.
М а л ы ш. Я не хочу?
М а р и я. Не можешь.
М а л ы ш. Не могу или не хочу? Думаешь, это просто?.. И все же, чтобы ты меня не презирала…
М а р и я. А ты хочешь, чтоб я тебя любила?
М а л ы ш. Я знаю, ты мне ничего не можешь обещать. Тебе кажется, что это я тебя сюда засадил.
М а р и я. Не кажется, а так оно и есть. Это ты отдал меня в руки сигуранцы. И тебе не вытащить меня. Апелляцию мою отвергли, и мне осталось ждать, когда пройдут девять месяцев…
М а л ы ш. Я мог бы добиться
М а р и я. Чтобы убить при попытке к бегству… Девять месяцев моей отсрочки тебе осточертели.
М а л ы ш. Не говори глупости, Мария. Ты не на сцене гимназии. Ты темпераментно играла, красиво умирала. Помнишь?
М а р и я. Театр — это необыкновенный мир.
М а л ы ш. А здесь — обычные будни. Заключенным разносят фасоль на обед. Это Птица. Ты умела любить на сцене, и это тянуло меня к тебе… Ты была не такая, как все. Помнишь, как ты умирала в «Ромео и Джульетте»? Я был на всех спектаклях, я много раз видел, как ты умирала на сцене, потому сомневаюсь, что в жизни ты это можешь сделать лучше. Право, смерть может быть красивой. Но ты ведь умирала не по-настоящему, ты прекрасно играла, и я бешено аплодировал тебе.
М а р и я. Наступит такая минута, когда я уже не буду играть. (Смеется.) И ты не будешь мне аплодировать.
М а л ы ш. Почему ты относишься ко мне как к собаке?
М а р и я. Потому что ты и есть шавка.
М а л ы ш. Ты никогда не любила по-настоящему, никогда не умирала по-настоящему, не испытывала настоящей ненависти. Когда ты называешь меня шавкой, я тебе не верю. Через несколько дней я вытащу тебя отсюда. Мне вовсе не надо, чтобы ты любила меня как Ромео — это было бы невыносимо, я-то тебя знаю… Я спрячу тебя в горах у тетки.
М а р и я. Ты готов рискнуть жизнью ради меня?
М а л ы ш. И твоего ребенка.
М а р и я. Я даже не знаю, кто его отец. Меня избили в полиции и бросили в камеру, на попечение семи идиотов.
М а л ы ш. Знаю.
М а р и я. Больше я ничего не помню — я потеряла сознание.
М а л ы ш. Знаю.
М а р и я. Кто тебе сказал?
М а л ы ш. Это я освободил тебя из их рук.
М а р и я. Надеюсь, ты не переспал со мной.
М а л ы ш. А что, это имеет значение?
М а р и я. Не знаю… Ребенок все равно мой. И все же было бы ужасно, если б он был и твой.
М а л ы ш. Ребенок не виноват.
М а р и я. Это твой ребенок? Поэтому ты хочешь освободить меня отсюда? Тогда почему ты не сделал это сразу? Ты не подумал, что я могла забеременеть? Почему ты молчишь?
М а л ы ш. Я слушаю.
М а р и я. Как я ненавижу тебя и тебе подобных! Что вы о себе думаете, кто вы такие? И сколько вам осталось жить? Через сто лет козы будут щипать траву на ваших могилах — забытых и без креста. Вы не начало и не конец мира.
М а л ы ш. Знаю. Потому предпочитаю жить сегодня, нежели через сто лет. Предпочитаю есть черный хлеб, нежели слышать, как поют ангелы. Тебя расстреляют, Мария.
М а р и я. Знаю.
М а л ы ш. К сожалению.
М а р и я. К сожалению, ты
М а л ы ш. Красиво. Я завидую тебе. Ты будешь спать в объятиях господа бога. Красота. Я завидую тебе. Жизнь у тебя будет легкая, лишенная страха, пчелы господни будут звенеть и разноцветные бабочки порхать над тобой. Ангелы станут петь, и ты будешь засыпать и просыпаться под их пение и жить вечно… Как красиво! Я завидую тебе.
М а р и я. Теперь я узнаю тебя.
М а л ы ш. Да — я шавка, потому что завидую даже твоей смерти. Или я шавка потому, что хочу выглядеть циником. Как ни крути, я — ничтожество. (Яростно.) Разве ты не понимаешь, что я хочу вытащить тебя отсюда любой ценой? Я, шавка!
М а р и я. Не понимаю, зачем тебе самому понадобилось обзывать себя шавкой.
М а л ы ш. Я хочу, чтобы ты ушла отсюда, чтобы не умирала…
М а р и я. Я все равно когда-нибудь умру.
М а л ы ш. Вот видишь. Я говорю серьезно, а ты глупо шутишь.
М а р и я. Я не смогу с тобой расплатиться, Оприцеску. Тебя прельщает моя молодость. Напрасно. Я тебя разочарую. Я не создана для наслаждения. Я стала женщиной не по своей воле. Я не гожусь для постели, да и не спала ни с кем в постели. Меня разложили на столе.
М а л ы ш. Я люблю тебя, Мария.
М а р и я. Стол, как ни верти, — не постель, он без матраса. Не люби меня больше. Не спасай меня больше. Чтобы я переспала с тобой, ты должен для меня что-нибудь сделать, а мне не о чем тебя просить.
М а л ы ш. Не строй из себя героиню, жертвующую собой… Зачем ты отдаешь жизнь так легко? Кому нужна твоя смерть? Тебе? Своей смертью ты ничего не достигнешь.
М а р и я. Если убеждений нет, умирать не стоит.
М а л ы ш. А у тебя, конечно, есть убеждения! Есть душа!
М а р и я. Думаю, да.
М а л ы ш. Вот так думая, разглагольствуя, ты лишилась свободы и попала за решетку.
М а р и я. Какая у меня была свобода? Какую свободу я потеряла? Свободу стоять в очереди за хлебом? Участвовать в выборах межеумков, декламировать стихи в день ангела короля-заики? Что я потеряла? Свободу молчать? Бояться телефонного аппарата, в каждом почтальоне видеть полицейского, а в каждом газовщике — шпика вроде тебя?
М а л ы ш. Ты не контролируешь свои слова.
М а р и я. Что тебе до моих слов, разве для вас слова что-нибудь значат? Зачем мне их контролировать? Все шавки боятся слов. Что вам глаголы, местоимения, существительные? Вам бы хотелось уничтожить слова, стереть их резинкой, растоптать. Вы не сможете задушить слова и мысли, как не сможете убить всех на свете.
М а л ы ш. Выпей холодной воды — это тебя успокоит.
М а р и я. Я истеричка.
М а л ы ш. К сожалению.
М а р и я (спокойно). Почему слова не дают вам есть, спать, зевать, дышать? Зачем ты охотишься за ними, подшиваешь к делу, составляешь на них доносы?