Современная семья

Флатланд Хельга

Он смотрит на меня. Может быть, папа имеет в виду тот разговор зимой, когда мы катались на лыжах и он упомянул, что мама хочет, чтобы он окончательно вышел на пенсию, а он предпочел бы по-прежнему работать хотя бы два дня в неделю, пока коллеги не возражают. Папа одним из первых оценил преимущества интернета, он любит это подчеркивать, и, вероятно, мы действительно чуть ли не первыми в стране подключили домашний интернет — из чистого любопытства. Папа — математик по образованию и много лет проработал в банке, но в конце девяностых вместе с одним молодым сотрудником создал модель аналитического инструмента, которую приобрел для дальнейшей разработки международный концерн. Этих денег хватило на организацию собственной компании, и с тех пор они выпустили уже несколько инструментов для анализа данных и оптимизации работы поисковых систем. Сейчас, как мне кажется, папины знания несколько устарели, хотя он в этом никогда не признается, разве что перед самим собой, но он воплощает историю компании. «Роботы не заменят личный опыт», — любит повторять папа; Хокон категорически с этим не согласен,

просто пока еще не нашлось робота, способного занять папино место, и дважды в неделю папа выходит на работу в качестве консультанта. Вместе с пробежками это придает его жизни смысл. По его мнению, мама могла бы проявить великодушие и понять это. Я была с ним согласна. «Так чего же она хочет?» — спросила я. «В том-то вся и штука, — ответил папа. — Я не знаю. Ну не может же она хотеть, чтобы я постоянно мельтешил у нее перед глазами дома или чтобы мы ездили на отдых непонятно отчего по четыре раза в год?» — «А что она на это отвечает?» — поинтересовалась я. «Я не спрашивал», — сознался папа. «Тогда надо спросить, — возразила я. — Выяснить, как она себе это представляет, почему ей так важно, чтобы ты полностью вышел на пенсию». — «Она скажет, что это ради внуков, — заметил папа, — что мы сможем проводить с ними больше времени, что сейчас мы общаемся гораздо меньше, чем хотелось бы». Я промолчала, хотя мне показалось совершенно нелепым, что мама может определять, чего «мы» хотим, сразу за двоих.

— Нет, со мной ты об этом не говорил, — подает голос Хокон, прерывая поток моих мыслей.

Я по очереди оглядываю всех за столом: папу, маму, Лив, Олафа, Симена, Хокона. Только Симен встречается со мной взглядом и, поколебавшись, строит губами и бровями гримасу, так точно резюмирующую ситуацию, что я не могу не расхохотаться. Я смеюсь громко и зло. А потом смотрю на маму и папу.

— Отдалились? Нет будущего? Серьезно? Да вам же обоим уже семьдесят! — говорю я.

Никто не отвечает. Мой взгляд цепляется за тарелки, которые мама оставила на столе, и я вдруг вспоминаю, что мы еще не съели десерт. Я с вызовом смотрю на маму, потом на папу: любопытно, как они теперь выкрутятся, чтобы довести праздник до конца. Во всяком случае, помогать им я не собираюсь. Скрестив руки на груди, я откидываюсь на спинку стула. Лив откашливается, очевидно готовясь что-то сказать, но умение решать конфликты никогда не входило в число ее достоинств, и я отрицательно мотаю головой: не надо, пусть разбираются сами!

В конце концов положение спасает Агнар: он подходит к столу, завершив компьютерную игру, которой был занят весь последний час; из-за наушников он ничего не слышал, и, не замечая, как изменилось общее настроение — в этом он похож на Олафа, — Агнар спрашивает, скоро ли мы будем есть торт.

— Да! Самое время для торта, — отвечает мама с преувеличенной решимостью, встает и уносит тарелки на кухню.

Агнар занимает свое место рядом с папой, который кладет руку на спинку его стула, и до конца вечера они с мамой цепляются за Агнара как за спасательный круг.

Я просыпаюсь от спазмов внизу живота, боль пронзает правую сторону моего тела. До тридцати с лишним лет у меня не было болей при месячных, и в первый раз я подумала, что это аппендицит. Среди ночи позвонила в дежурную клинику, меня соединили с участливым доктором, который после нескольких вопросов определил, что это менструальное недомогание. Я так смутилась, что хотела тут же повесить трубку, но у доктора, очевидно, было время поговорить, и он спросил, повторяются ли такие же интенсивные боли каждый месяц. Я ответила, что до сих пор мне не приходилось звонить в больницу по этому поводу, и попыталась рассмеяться, но он сказал, что все может оказаться серьезным, многие женщины испытывают такую острую боль, что не в состоянии работать. Когда он задал вопрос о детях и я ответила «нет», он объяснил, что нерожавшие женщины старше тридцати часто сталкиваются с усилением болевых ощущений. Я поблагодарила его за помощь и больше не думала об этом, но за последний год боль превратилась в еще одно напоминание о том, что я слишком долго откладывала, полагая, что это никуда не денется, о том, какую идиотскую, беззаботную жизнь я вела, и поэтому я воспринимаю боль как заслуженное наказание.

Я встаю, иду в ванную, глотаю две таблетки парацетамола и включаю душ, направляя теплые струи воды на живот мелкими круговыми движениями. Прислоняюсь к кафельной плитке и плачу — обо всем сразу. «Ужин точно в типичном скандинавском нуаре», — подытожил со смехом Симен, когда мы легли. Я кивнула. «Не хватало только разоблачений, — сказала я. — Если не считать того, что мама и папа оказались стариками, внушившими себе, будто жизнь способна еще что-то им предложить, и готовыми принести в жертву всю семью, чтобы найти себя». — «А может, разоблачения еще впереди, — предположил Симен. — Мы же не знаем, что там у них произошло». — «Да ничего там не происходило», — отрезала я, абсолютно уверенная, что ничего не случилось, просто они то рассуждают о пенсии, то упорно отказываются признавать свой возраст.

Мама вышла на пенсию в шестьдесят семь, она работала редактором в издательстве и, как говорила сама, пожалела о своем решении четыре дня спустя; словно это зависело от нее — стареть или нет. Она по-прежнему их консультирует, да еще нескольких авторов, которые не хотят ее отпускать, она часто упоминает об этом с плохо скрываемой гордостью, но, очевидно, так и есть: увлеченные своим творчеством писатели по-прежнему звонят маме в любое время. Однако сейчас, под душем, мне приходит на ум, что у произошедшего, вероятно, есть какая-то причина, что у мамы попросту слишком много свободного

времени, ей скучно и она ищет, чем бы его заполнить, а папы для этого недостаточно; ей не хватает подтверждения ее профессиональных качеств, признания и внимания, которые она получала на работе, и ни папа, ни все мы вместе не можем этого заменить. Меня внезапно осеняет: наверное, маме недостает чувства удовлетворения от работы и она стремится к жизни, в которой было бы больше смысла, чем в буднях обычной пенсионерки, папиной жены. Не исключено, два года назад я смогла бы понять маму, теперь же это выше моих сил: кажется необъяснимым, почти несправедливым, что она — с тремя детьми и двумя внуками — ощущает свою жизнь пустой. Это касается и папы, но мне трудно представить, чтобы идея о разводе исходила от него: папе есть чем заполнить свою жизнь. И даже с избытком, как, видно, считает мама, и я возвращаюсь к размышлениям о том, почему она была так озабочена его выходом на пенсию.

После ужина они оба легли спать — в одной комнате. Интересно, о чем они говорили, когда остались наедине, если, конечно, вообще что-либо сказали. Когда Агнар был уже не в силах сидеть за столом и Лив обнаружила — с преувеличенно разыгранным ужасом, — что он должен был лечь целых два часа назад, Агнара отправили спать, а затем разошлись и все остальные. Лив, по обыкновению, принялась за уборку, это ее главная тактика в любой трудной ситуации — убирать и твердо соблюдать обычный распорядок, в том числе время отхода Агнара ко сну. Это настолько важно для нее, что Лив становится просто одержимой, и мы с Хоконом часто подшучиваем над ней. Но не сегодня. Симен и Олаф помогали Лив убирать со стала, а мы с Хоконом не двинулись с места. Я еще больше злилась при мысли, что мама с папой просто встали и отправились спать, предоставив остальное нам, и мы вынуждены осмысливать принятое ими решение в их отсутствие. «Ты как, ничего?» — наконец спросила я Хо-кона. Я не знала, что еще сказать. Он тихо засмеялся и пожал плечами. Вернулись Олаф и Симен, и втроем они принялись обсуждать итальянскую премьер-лигу, а я пошла на кухню к Лив. Когда я увидела, как она стоит и рыдает над миской салата, невозможно было не рассмеяться. «Лив, что ты, не плачь», — шептала я, обняв ее за плечи.

Лив всегда зависела от родителей сильнее, чем я, от их признания и одобрения всего, что она делает, даже когда стала взрослой. Помню, она практически спрашивала позволения выйти замуж за Олафа, переживала и звонила мне каждый день, прежде чем решиться рассказать родителям, что они хотят обвенчаться в церкви, будто ничего хуже по отношению к маме с папой она сделать не могла. «Лив, — не выдержала я, — ты ведь делаешь это не для того, чтобы порадовать или огорчить маму с папой, это должно радовать только вас с Олафом». «Хотя потом может и огорчить», — добавила я, смеясь. «Тебе легко говорить, — возразила Лив. — Ты не знаешь, каково это». — «Что именно?» — «Когда у родителей такие огромные ожидания и предубеждения по поводу всего, что я делаю». — «Неправда, — ответила я. — Ты сама в равной степени участвуешь в появлении этих ожиданий, сама ждешь, что они будут чего-то от тебя ожидать. Это порочный круг». Тогда мне было двадцать шесть, и я не подозревала, как много буду думать о семье и насколько важным станет это для меня двенадцать лет спустя.

А вдруг у нас никогда не будет детей, говорю я себе, стоя под душем. Тогда моей единственной семьей останется та, которая у меня есть.

В июне мы с Сименом покупаем нашу первую общую квартиру.

Вернувшись из Италии — минус одна воображаемая беременность, минус два женатых родителя, — я первым же делом принялась просматривать объявления о продаже недвижимости. Я была уверена, что Симен может бросить меня в любой момент, что наши отношения стали очень хрупкими. На обратном пути я сидела в самолете рядом с папой и пыталась расспросить его о том, что же все-таки у них случилось. «Ничего особенного, — ответил папа. — Всегда кажется, что должна быть какая-то исходная точка — событие, что-нибудь конкретное, но на самом деле все происходит очень медленно и постепенно. Я даже не знаю, когда это началось». — «Но ведь вам было хорошо вместе», — настаивала я. «Разумеется, — кивнул папа. — Но с другой стороны, немалую часть времени мы прожили вместе скорее из чувства долга, чем по желанию, и я думал, что так правильно». Я обернулась, чтобы посмотреть на Лив, та сидела на несколько рядов дальше. Она бы подтвердила: да, так и бывает, такова жизнь. Если бы я могла сказать папе то же самое, переубедить его… но я молчала. «Странно, — продолжал папа, — люди заключают самые разнообразные договоры для закрепления разного рода отношений, а ведь далеко не каждый контракт необходимо соблюдать пожизненно, особенно если условия изменились». — «Какие условия?» — спросила я. «Мы с Туриль оба очень изменились, мы уже не те, какими были, когда познакомились, поэтому неизвестно, подходим ли мы теперь друг другу».

«Они никогда друг другу не подходили», — сказала я потом Симену. Я и раньше задумывалась над тем, насколько по-разному они воспринимают окружающее и взаимодействуют с миром. Мама склонна к конфронтации и напряжению, она более чувственна, а папа отстранен, логичен, и его эмоции возникают на другой почве. «У них нет никаких общих интересов, кроме нас, — объясняла я Симену. — Папа сказал, они в прямом смысле слова заключили договор и придерживались его. Как ты думаешь, они когда-нибудь любили друг друга?» Я понимала, что Симен не может ответить, но вопрос был отчасти риторическим — мне хотелось, чтобы он увидел разницу между ними и нами. «Я считаю, что отношения и семья должны быть основаны на том, что два человека любят друг друга, и сделали свой выбор не из практических соображений, страха и тому подобного», — говорила я, пытаясь успокоить Симена.