Современная швейцарская новелла

Дюрренматт Фридрих

Хаберноль затащил Турка в «Лев» и усадил за стол завсегдатаев, чем немало удивил Келина.

— Вот здесь, господин доктор, — все повторял Хаберноль, — вот здесь, в плече! Дергает, рвет, сверлит! Иной раз весь день не отпускает. Только уж насчет цены сторгуемся заранее, господин доктор. — И, подмигнув трактирщику, добавил: — Мы ведь пока еще в Швейцарии, а не на восточном базаре.

— А как же, — кивнул трактирщик, — ваша правда, Хаберноль!

Был сумрачный, серый день; рано спустился вечер. Редкие автомашины проезжали мимо с включенными фарами. Учитель стоял у окна, молча смотрел на площадь. Каждый час появлялся Турок, входил в дом, делал укол. Никогда он не снимал пальто. С учителем он больше не разговаривал. В Малой Азии, думал учитель, небось потеплее, чем у нас тут, в горах. В окно падал свет вечернего неба… Он все собирался вернуться на свое место у постели, но так и остался стоять у окна. Она умирала у него за спиной. И так тяжело, так громко дышала. Только когда дойдет до тебя самого, думал учитель, понимаешь, что пришлось вытерпеть Спасителю. Правда, не ему, а ей предстоит пережить Страстную пятницу, но и ему несладко пришлось. Понедельник сегодня, а школа все заперта. Надо бы поставить в известность инспектора. Усмехнувшись и подавив чувство ужаса, он только сейчас дал себе отчет, что перед ним крест — переплет окна. Все равно, варит он суп или глядит в окно, вслушивается в тишину или вздрагивает от неожиданного боя часов на кухне, — спасения нет, она умирает. От этого никуда не убежишь.

Долгие дни, долгие ночи он все вслушивался, все ждал — не скажет ли она хоть слово. Он надеялся и молился и снова терял надежду и оставлял молитву. Сегодня после полудня свершилось. Он был готов ко всему. Он даже готов был объяснить ей, почему он никогда, ни разу за все эти годы, не взял ее с собой в «Лев». Как-то, давно, она его попросила: «Возьми меня с собой. Я хочу посмотреть, какой теперь сервис. Когда я обслуживала, господа иной раз угощали меня коньяком. Тогда я наливала сидр в коньячную рюмку и показывала ее господам. Э, да она здорова пить! — говорили они…» Да, ко всему он был готов, но только не к тому, что случилось сегодня днем. Она вдруг очнулась, такая была бодрая, разговорчивая. Он радовался. Бывает ведь, говорят, что врачи на человека давно уже рукой махнули, а он возьмет да и сыграет шутку с этими учеными мужами — глядишь, и прибыл с того света цел и невредим! Да, это было прекрасно — наконец-то ее состояние улучшилось. И все же… Он как-то не доверял ее пробуждению. Еще раз вспыхнуло и взметнулось пламя жизни, огонь взвился, это уже фейерверк, взмывают ввысь сияющие звезды, на миг озарив тьму, и падают вниз, гаснут. И ночь теперь так черна, как никогда еще не бывала, сон кончился, жизнь прошла… На итальянском она говорила, на итальянском!.. Мать, звал он ее, мама! Со мной-то ты можешь и по-немецки. Мама, ты слышишь? А она… Что же она в ответ? Si, signor. Si, signor [79] … как будто он заказал кружку пива или стаканчик «граппы». В ней проснулась Тессинка…

79

Да, синьор (итал.).

Он видел в стекле свое худощавое лицо, щетину на подбородке, бесцветные глаза. Холод усиливался, и вот уже от его дыхания отражение стало понемногу тонуть в молочно-белом пруду, скрывая учителя от него самого. Он приник лбом к ледяному стеклу, уперся коленями в батарею, судорожно сжал кулаки. Турок делал теперь ей уколы каждый час, и часа три-четыре назад сказал учителю: «Жена хорошо… Боль прошла». «Она выздоровела?» — спросил учитель. Он хотел подойти к Турку, взять его за руки. Да разве такое возможно, думал он, что она еще выздоровеет?..

За окном стемнело. «Почта» отъехала в последний рейс. Прогромыхал грузовик с прицепленным, дребезжащим по асфальту плугом; двое рабочих в кузове разбрасывали по дороге лопатами соль. Видно, там, наверху, в долине, снегопад. Потом работник с хутора Хуггелера пронес на спине огромную флягу в молочную Хаберноля, а возвращаясь обратно, все так же горбился под ее тяжестью — тащил назад полную. На голове у него колпак с кисточкой, в зубах — трубка. Грузовик прогромыхал снова, спускаясь вниз из долины. Рабочие, поставив лопаты между колен, словно ружья, сидели, прислонившись спиной к задней стенке кабины. Свет, льющийся из фонарей, уже пожелтел.

Фридель расчесала ее свалявшиеся волосы, убрала их со лба. Пальцы ее она обмотала четками. Но четки на них не держались. Руки, тонкие как жерди, медленно соскользнули с одеяла. Лицо с полузакрытыми глазами стало совсем худым, маленький рот был раскрыт, время от времени из него вытекала какая-то грязноватая жидкость.

— Легкие, — шепнула Фридель старухам. — Легочная ткань распадается.

Турок сделал уже последний укол, сложил свой чемоданчик. И все же он заезжал сюда по пути. Вынимал какие-то комочки из ее горла, очищал щеточкой нёбо. «Жена хорошо, — говорил он. — Жена хорошо!»

Слабо светила освященная свеча, стоявшая в тарелке на столе, и комната казалась пещерой. Она уже не чувствовала боли — у нее больше не было тела; только голова ее лежала в подушках; сглатывать стало трудно. Она была так рада, что мать ее здесь, дома. Надо было еще многое обдумать, столько успеть. Уж, пожалуйста, наденьте учителю пальто; у раскрытой могилы так холодно, и нередко бывает, что живой примет смерть от покойника. Воскресный костюм учителя в шкафу. Его надо почистить и хорошенько проветрить, пусть часок повисит на воздухе. А то от учителя будет нести нафталином и камфорой. И не забудьте, пожалуйста, про Кари! Хоть телеграмма и дорого стоит, но ведь Карл в Новой Зеландии — ее брат. Название «Новая Зеландия» ей понравилось. Оно уносило куда-то вдаль, как поток, и все росло, росло, и вот уже превратилось в ту страну, которую обозначало. Иногда откуда-то издалека доносилось легкое покашливание. И еще она слышала громкий стук своего сердца. Но стук становился все тише. А потом ей показалось, что мама взяла ее сердце и вынесла его на кухню. Стук и шаги все удалялись, и вот наступила тишина; она длилась долго, никто не двинулся с места, и, только когда старая Фридель поднялась со стула, в учительском доме возобновилась жизнь. Кто-то пошел в «Лев» — сообщить доктору. Фридель закрыла ей глаза, заклеила веки пластырем. Отсоединив резиновые трубки, вынесла в кухню капельницу и пластмассовую фляжку. Там, на столе, рядом с часами, лежали уже свечи, приготовленные для панихиды. Жена учителя покинула бренный мир.

Во «Льве» хором прочли заупокойную молитву, а потом Хаберноль сказал трактирщику:

— Говорят, в Виллерцеле вот-вот построят атомное бомбоубежище. А я, хозяин, плевать на них хотел, и на их бомбоубежище тоже!

— Ваша правда, Хаберноль, — ответил трактирщик. — Уж лучше я подохну здесь наверху, чем в том убежище под землей. Под землей, Хаберноль, человеку еще лежать да лежать! — И он налил красного вина в четыре опустевших стакана.

Келин включил рычаг. Погребальный звон звучал ровно столько, сколько требуется, чтобы трижды прочесть «Отче наш». А сам он тем временем переписывал номер телефона монастыря, записанный на первой странице требника. Завтра с утра надо туда звонить. Свершилось — в четверг утром им требуется патер для погребения. Затем он, не слишком удрученный, двинулся в обратный путь, в «Лев». Нынче ночью трактирщик уж позволит им насидеться вдоволь, сыграть несколько партий в ясс, выманить у Турка денежки! А ведь неплохо придумал Хаберноль, старая лиса, место учителя за столом передать по наследству Турку. Проходя мимо окна комнаты, где лежала покойница, он слышал, как там погружают тряпку в ведро с водой, а потом отжимают.

— Присаживайся, Келин, — сказал Хаберноль,— Мехмед выписывает еще свидетельство о смерти. Вот придет, и мы все в сборе.

Трактирщик и Келин промолчали. Они сидели и ждали. За буфетной стойкой пес Хаберноля лакал из миски, в кухне трактирщица перелистывала газету.

Жак Шессе

ПРИХОДИТ УТРО, НО ПРИДЕТ И НОЧЬ

Перевод с французского Н. Кулиш

Вчера я ходил к пастору. Если женишься и хочешь венчаться в церкви, чтоб читали проповедь, чтоб мальчишки при выходе осыпали тебя и новобрачную рисовыми зернышками и леденцами, приходится идти к пастору. Пасторский дом стоит высоко, на самом краю деревни, ставни у него зеленые с белым, как в префектуре или в тюрьме. Я весь вспотел, пока поднимался, хоть перед этим почти ничего не пил — только кружку пива в «Солнце», где начинается подъем, и еще одну кружечку, когда добрался до площади.

И бояться-то вроде совсем не боялся, а вот вспотел. Так у меня каждый раз, когда надо сделать что-то важное. Стены у пасторского дома белые-белые. Я позвонил. Открыл мне сам пастор. Мы прошли по коридору, где пахло картофельным пюре, это хорошая вещь, у нас дома часто его едят, но пастор молчал, он шел впереди в своих черных брюках, его размеренные шаги отдавались под сводами, мы поднялись на второй этаж и вошли в кабинет.

— Садитесь, пожалуйста.

Лицо у него худое, голос резкий. Зубы торчащие, желтые, как кабаньи клыки. А черные глаза все время ощупывают тебя.

На столе — раскрытая Библия, стопка бумаги и пишущая машинка. На стенах поблескивают фотографии в застекленных рамках. Над самой головой пастора — деревянное распятие, на котором выжжен девиз: ПОБЕЖДАТЬ. Я опять был весь в поту.

— Итак, вы женитесь. И вам, конечно же, понадобился пастор. А в церковь вы и не заглядываете! Честно говоря, мне не нравится, когда меня используют вот так. Я слышал, что здешнее кафе с успехом заменяет вам церковь…

Я не отвечал. Да и что ответить этому металлическому голосу? Глаза его ранили и впивались, как два ножа. Он улыбался, показывая клыки: