Спастись ещё возможно
Шрифт:
Через три минуты зал покинули все официанты и бармен. Даже вышибала в фойе оставил свой пост. Его место тут же занял некто, подошедший с улицы в форме лейтенанта милиции. Между тем, в кабинке продолжали отдыхать, что называется, “по полной программе”. Кто-то разгоряченный, в расстегнутой до пупа черной рубахе, сновал по залу и нетвердым языком вопрошал:
— Эй, халдеи? Вы чего, заторчали? Я вам жуду подгоню, в натуре...
Он вывалился в фойе и уперся прямиком в грудь милиционера. Секунду он, покачиваясь, рассматривал его, ухватив себя за массивный золотой ошейник, потом отмахнул в его сторону кистью правой руки:
— Эта, мы не заказывали... то есть не вызывали.
Милиционер спокойно, но жестко, ухватил его под руку, повернул к двери ватерклозета и втолкнул внутрь, сказав
— Вам сюда, гражданин, освежитесь.
После этого он сделал вызов с мобильника, и в вестибюль с улицы безшумно проникло несколько фигур в камуфляжных комбинезонах с короткоствольными “бизонами”. Они рассредоточились, став почти незаметными. По крайней мере, когда из зала в фойе выпал еще какой-то браток, то заметил он только милиционера и развязно поинтересовался:
— Эй, свисток, Витя Скок тут не пробегал?
— Да пробрало его, в сортире он, — махнул рукой милиционер, — вы бы проверили, может плохо ему?
— Щас, начальник, — браток приложил руку к бритому черепу, — мигом оформлю.
Он, смачно рыгнув, скрылся в туалете. В то же мгновение одна из камуфляжных фигур скользнула в зал, и оттуда беззвучно полыхнуло раздирающим глаза светом. Через мгновение все спецназовцы были в зале и упаковывали в наручники подгулявшую братву в совокупности с женским полом. С начала операции прошло секунд двадцать, а через минуту все было уже закончено. Последними вынесли два обмякших тела из ватерклозета. Заведение опустело. Человек в милицейской форме прошелся по залу, заглядывая в кабинки. У загаженной останками пиршества остановился, поднял с пола несколько тарелок, поправил стулья, затем кинул на скатерть пять мятых стодолларовых купюр. Еще раз все осмотрев, он направился в служебные помещения и постучал в кабинет директора. Выглянул Парфенов.
— Товарищ Парфенов, — доложил лейтенант, — все проверили, тараканов вроде как нет! Прикажите заканчивать?
— Да, проверку завершить и всем свернуться, — приказал Парфенов.
Он обернулся к тревожно молчащим работникам заведения:
— Все, — сказал он и строго оглядел присутствующих, — повезло вам на этот раз, пронесло. Но это не последняя наша встреча! Вам ясно, господин Пуговкин?
— Пуговицын, — механически поправил директор и тут же закивал: — Да, да! Конечно. Вся ясно. Вы приходите, всегда будем рады вас принять по высшему разряду.
— Не нравится мне ваша живопырка, — с пренебрежением сказал Парфенов, — кухня у вас дрянная, стены никудышные. В общем, все дрянь! Безвкусица и дешевка! Да и тараканы у вас!
— Но ведь нет тараканов? — удивился директор.
— Да есть! Есть! — махнул рукой Парфенов и вышел...
Через тридцать секунд микроавтобус УАЗик-“буханка” и три легковых автомобиля дружно покинули стоянку перед фартовым заведением “Ловушка для дяди Володи” и умчались в сторону города. Процессию замыкали два дорогих японских джипа-амфибии с питерскими номерами.
Глава 2. Дом без мезонина
Спрашивали его также воины: а нам что
делать? И сказал им: никого не обижайте,
не клевещите, и довольствуйтесь
своим жалованьем
(Евангелие от Луки, глава 3, стих 14).
Он плывет в глубину и темная масса воды безжалостно давит на барабанные перепонки. В голове разливается звон. Мрак сгущается, и сверток в полуметре под ним едва виден. Но рука уже почти коснулась его, уже почти ухватила скользкий полиэтилен… Нет… Еще одна попытка, на этот раз удачная, и вот он, усиленно работая ногами, поднимается вверх, чувствуя, что воздуха нет, что легкие сдаются, требуя вздоха... Но уже близко: из тугой водной толщи он стрелой вылетает к небу и жадно глотает воздух. Потом плывет к берегу и тянет за собой сверток. На траве, отдышавшись, раскручивает проволоку и начинает разворачивать... Сердце сжимается от страха... последний край отогнут: перед ним кровавые куски человеческой плоти и среди них... голова Павла Ивановича Глушкова. Она улыбается и говорит: “Нет, не умеешь ты, Сережа, делать дела. Как что-то посерьезней
Он просыпается... Ах, это, слава Богу, всего лишь сон... Он ведь еще маленький, совсем маленький мальчик. Ему десять лет. Он в своей комнате, на своей кровати. Входит папа и от порога уже начинает строго отчитывать: “Зачем ты опять якшался с этой шпаной? У них отец и старший брат из тюрем не выходят! Твой отец — парторг крупного завода, у него репутация. Знаешь ты, что такое партийная репутация?” Сергей знает и может повторить слово в слово все, что сейчас скажет папа: про репутацию, про уважение, про партийный авторитет... про спецпаек, про икру и крабов из горкомовского буфета. Знает, но молчит, а отец грозит ему пальцем: “Я отправлю тебя в спецшколу, отдам в интернат, я откажусь от тебя, но не позволю тебе марать мою партийную честь”. Сергей боязливо сжимается под одеялом. Ему не хочется ни в спецшколу, ни в интернат. Ему уже сказано и объяснено, что там с ним будут делать... Он начинает хныкать, а отец требует, чтобы он встал, чтобы он собирал вещи. “Сейчас, ты поедешь, сейчас!” — кричит отец. “Папочка, прости. Я больше не буду!” — он падает перед отцом на колени. “Нет, — кричит отец, — нет, на этот раз я доведу дело до конца, партийная совесть мне дороже!” Отец хватает его за шиворот и тянет по полу, как тряпку, а он кричит: “Нет, папочка, нет!” Но отец, видно, действительно желает довести дело до завершения. Он открывает входную дверь и вышвыривает его прочь. “Папа! — кричит он. — Папа! — и катится вниз по лестнице — Папа!” — и просыпается...
Он просыпается, и на этот раз он уже не маленький мальчик Сережа — он Сергей Григорьевич Прямков, по кличке Прямой, мужчина тридцати двух лет, русский, разведенный, судимый... Он помнит, кто он... но вот что с ним и где он находится — это пока вопрос. Он пробует пошевелиться, но не может: похоже, что примотан чем-то к кровати. В голове шум, а во рту привкус какого-то лекарства. “Где я? В дурдоме?..” Темно. Нет, не в глазах — это просто темно: может быть ночь, а может быть, в комнате нет окон, или они наглухо закрыты. “Слава Богу, есть о чем подумать. Что это? Я молюсь? Начнешь тут молиться, когда покойники наяву приходить станут...” Вот теперь пошло, теперь он, действительно, начал вспоминать. Сначала мертвого Глушкова в парке, потом Гришу Функа, тоже мертвого: но от первого — жуть, а второго — просто жалко... Парнишку шофера, будь он неладен... “Фраернулся я, ох, фраернулся...”
Он не спал, просто лежал и ждал. Что-то должно ведь быть дальше? Он уже понял, что в комнате не один: кто-то противно сопел и ворочался в углу. А темнота давила, она, как густой кисель набивалась в горло, мешала дышать. Страшно хотелось выплюнуть ее, но никак...
И все-таки он задремал, потому что неожиданно увидел тонкие полоски света, обозначающие контуры нескольких завешенных чем-то окон, а это значит, что прежде была ночь, а теперь утро... И сразу отлегло от сердца — хоть что-то стало яснее...
Через два часа он знал уже немного побольше. Чуть-чуть больше, но количество вопросов от этого почему-то только увеличилось. Итак, что ему известно наверняка? Он захвачен некими людьми для неких целей. Захвачен профессионально. Но это не менты. Иначе, почему он здесь, в какой-то старой избе, а не в изоляторе? И не бандитами, тем более чехами, — скорее военными... Нет, вероятно, это какая-то спецслужба: ФСБ, АБВГД, в конце концов, — сейчас только ленивый не имеет своей спецслужбы...
Два часа назад его поднял с кровати какой-то огромный мужик метра под два ростом. Он, Прямой — метр восемьдесят пять и девяносто два килограмма — в руках этого бугая был просто, как сноп соломы: мужик отцепил его от кровати, повертел, поставил на пол и жизнеутверждающе сказал: