Спин
Шрифт:
Дождливым вечером ибу Ина обтирала мое тело губкой, снимая с его поверхности отслоившиеся ошметки.
— Расскажите мне, что о них помните. Расскажите, как вы росли рядом с Дианой и Джейсоном.
Я задумался. Точнее, нырнул в интенсивно мутнеющий пруд памяти, чтобы выудить для нее что-нибудь достойное, истинное и символичное. Не найдя в точности того, что искал, я наткнулся на нечто другое. Звездное небо, дерево. Мрачно-таинственный серебристый тополь.
— Однажды мы отправились в поход, — начал я. — Это случилось до «Спина», но не задолго до него.
Освобождаться от отмершей кожи приятно, по меньшей мере сначала, но следующий слой обладал повышенной чувствительностью. Первое прикосновение губки приносило облегчение, но следующее жгло, как йод свежий порез. Ина это понимала.
— Вы трое? Неужели в таком возрасте у вас там уже доверяли детям самостоятельные вылазки? Или вы отправились с родителями?
— С чужими родителями. И-Ди и Кэрол уезжали в отпуск раз в году, на курорты или в морской круиз, без детей.
— А ваша мать?
— Моя мать предпочитала отдыхать дома. Нас забрали с собой соседи. У них двое своих сыновей, постарше, которые на нас не обращали никакого внимания. Получился у нас как бы расширенный детский лагерь в Адирондакских горах.
— Должно быть, отцу семейства хотелось чего-то добиться от Лоутона? Какого-нибудь заказа или теплого местечка?
— Не без этого. Я не интересовался. Джейсон тоже. Диана, возможно, в курсе, у нее на такие вещи нюх, хлебом не корми, дай в чужие дела нос сунуть.
— Да и неважно. Хорошо было в горах? На бочок перевернитесь, пожалуйста.
— Своеобразный лагерь. С обустроенной парковкой. Никак не дикая природа. Однако сентябрьский уик-энд, мы сначала даже как будто свободу почуяли. Палатки, костер… Взрослые… Вот, вспомнил! Фитч их фамилия. Семейство Фитч. Фитчи пели песни и заставляли нас подтягивать припев. У них, возможно, остались об этом лагере приятные воспоминания. На самом деле страшная тягомотина. Сыновья их завесились наушниками и смылись в свою палатку. Старшие сдались и ушли спать.
— И вы втроем остались у угасающего костра? Дождя не было? Или так же лило, как сейчас здесь у нас?
— Нет-нет, ясная ночь, ранняя осень. Никаких ваших тропических ливней и лягушечьих хоров. Небо безлунное, но звездное. Не жарко, конечно, но и не замерзнешь, несмотря на то что мы все-таки в горы поднялись, хоть и невысокие. Ветер помню. Ветер такой, что деревья шептались друг с другом.
— Деревья шептались? — улыбнулась Ина. — Да, понимаю, этот звук мне знаком. Теперь на левый бок, пожалуйста.
— Оставшись втроем, мы почувствовали себя намного лучше. Джейс притащил фонарик, мы отошли от костра подальше, на открытое место, и он показал нам зодиакальный свет.
— Что такое зодиакальный свет?
— Солнечный свет, отраженный поясом астероидов. Его иногда видно в очень ясные темные ночи. — Видно было, подумал я. И вообще, может, солнечная радиация уже испарила ледышки пояса астероидов. — Он поднимался над горизонтом, как туман от дыхания в мороз, далекий, тонкий, рассеянный. Даже Диана увлеклась, слушала Джейсона внимательно. Тогда она еще интересовалась подобными вещами, не считала, что это ерунда, что она слишком взрослая для этого. Ей нравилось, что он такой умный, она любила его за то, что он такой умный.
— Любила так же, как и их отец? На животик, прошу вас.
— Нет, не любовью собственника, не как свое имущество. Она восхищалась, выпучив глаза.
— Выпучив глаза?
— Ну… С расширенными глазами. Ветер тем временем усилился, и Джейсон включил фонарик и направил его вверх, осветил крону ближайшего тополя и обратил внимание Дианы на движение ветвей. — В голове возник образ Дианы в свободном свитере, как минимум на размер больше ее фигуры. Руки спрятаны в вязаной шерсти, обращенные вверх глаза отражают свет фонарика, сияют, как две торжественные луны. — Большие, толстые ветви раскачивались медленно, степенно, маленькие дергались гораздо чаще и быстрее. Джейсон объяснил, что это происходит потому, что у каждой ветки своя резонансная частота, «собственный резонанс», — сказал он. Как будто своя музыкальная нота — тоже его сравнение. И действительно, звучание дерева можно было сравнить с музыкой, для человеческого уха слишком низкочастотной. Ствол пел вообще неслышным для нас сверхнизким басом, ветки и сучья — баритоны и теноры, свежие побеги — пикколо. Джейсон сказал, что все это можно изложить чисто математически, числами, рассчитать каждую частоту, начиная с самого маленького дрожащего листика, наложить расчеты на расчеты, вычислить всю систему…
— Вы прекрасно это описали.
— У Джейсона получалось куда лучше. Он, можно сказать, влюбился в окружающий мир с самого детства. Или в структуру мира, его строение. В его музыку. Ай!
— Прошу прощения. А Диана влюбилась в Джейсона.
— Влюбилась в то, что она его сестра. Можно сказать, что она гордилась братом.
— А вы влюбились в то, что вы его друг.
— Пожалуй, да.
— И в Диану.
— Да.
— А она в вас.
— Возможно. Надеюсь.
— И что же, если можно такое спросить, у вас не заладилось?
— А почему вы думаете, что что-то не заладилось?
— Вас и сейчас связывает любовь, обоих. Но не так, как пару, прожившую вместе многие годы. Что-то вас разделило. Извините, я понимаю, что вопрос мой в высшей степени нескромен.
Да, что-то нас разделило. Многое нас разделяло. Наиболее очевидный виновник — «Спин». Ее «Спин» устрашил безмерно, причин этого я так до конца и не уяснил. Как будто он отвергал самые основы ее существования. Что составляло для нее основы жизни? Ее упорядоченность: друзья, семья, работа — некая осязаемость вещей и явлений в семье, в «большом доме»; хоть уже и хрупкая, более желаемая, чем реальная.
«Большой дом» предал ее, в конце концов, и Джейсон «предал» ее. Привлекавшие его научные идеи, поначалу казавшиеся ей интересными игрушками-безделушками, милыми подарками — гармония Ньютона и Эвклида, — становились все более странными и пугающими. Выводы Планка, превращающие реальные вещи черт знает во что, треугольники Лобачевского с суммой углов больше ста восьмидесяти градусов, запечатанные сами в себе немыслимой собственной плотностью черные дыры, в которых не действовали причинно-следственные зависимости; Вселенная, не просто расширяющаяся, но ускоренно стремящаяся к собственной гибели… Однажды, когда Святой Августин еще не умер, она мне сказала, что, гладя собаку, хочет ощущать ее тепло, шероховатость ее шерсти, чувствовать ее жизнь, а не считать ее пульс или обдумывать гигантские промежутки, разделяющие атомы и электроны составляющей ее материи. Она хотела, чтобы Сент-Дог был самим собою, был единым целым, а не суммой каких-то кошмарных составляющих, не мимолетным «Энифеноменом», побочным явлением бытия третьей планеты захолустной звезды, умирающей на краю одной из бессчетных галактик. Мало в ее жизни выпало моментов истинной теплой привязанности, любви, и каждое такое мгновение ей хотелось сохранить в небесах, защитить от холода чуждой Вселенной.