Список Мадонны
Шрифт:
Бернард поднялся. В его ушах звенело, но этот звон был мелодичен. Да, он был счастлив. В какой-то момент он почувствовал поднявшуюся в нем волну благодарности к Полдингу.
Как только об этом стало известно из письма, доставленного лично комендантом Бэддли, выглядевшим по этому поводу чрезвычайно официально, вокруг началась веселая кутерьма. Патриоты набились в барак к Мартину с радостными возгласами и криками. Франсуа-Ксавье от счастья подкинул свою шляпу в воздух. Они шлепали Мартина по спине и ворошили его волосы, в довершение пронеся его на руках по площадке. Потом пошли вопросы. Когда он уходит? Есть ли у него работа? Где он будет жить? Не значит ли это, что вскоре всех отпустят на свободу? Вместо
— Ты сможешь нас часто навещать! — оживленно сказал Туссон.
— И приносить нам новости и пищу.
— Но самое главное, ты сможешь доказать им, что нам можно доверять и что мы можем усердно работать и жить честно. — Это было сказано Шарлем Хуотом. Он крепко сжал руку Мартина. — От тебя многое будет зависеть, мой друг. Они будут наблюдать за тобой. Сделай так, чтобы мы все гордились тобой.
— А что, если у него не получится? — спросил Шарль Руа. Многие хотели задать этот вопрос, но промолчали.
На него ответил Луи Бурдон:
— Тогда мы будем гнить здесь долгие годы.
Стало тихо. Мартин почувствовал тревогу, неожиданно возникшую среди его товарищей.
— Я не знаю, поможет ли вам мое досрочное освобождение, но я могу обещать вам одно.
Все глаза смотрели на него в ожидании продолжения фразы.
— Я не стану причиной проявления к нам неприязненных чувств.
Тишину разорвал Франсуа-Ксавье:
— Троекратное ура Мартину Гойетту, первому патриоту, выходящему на свободу на земле тысячи скорбей!
Когда громогласное ура разорвало воздух, Мартин улыбнулся и подумал: «Нет, Франсуа-Ксавье. Земля тысячи радостей».
Пришло австралийское лето, и когда Мартин вышел на утреннее солнце, жара окутала его теплым одеялом. Утро еще только начиналось, а было уже очень душно. Зной стоял уже последние три недели, солнце жарило его спину и голову, когда он расписывал стену. Работа была тяжелой, особенно сильно уставала шея, вечером он ложился спать рано, падая на кровать замертво. Он посмотрел на кремовые стены и темно-коричневые оконные рамы и одобрительно улыбнулся. Да, это выглядело неплохо, и, что самое важное, господин Нейтч думал так же. Ему оставалось два дня, чтобы завершить работу, и тогда он приступит к внутренней росписи. Если учесть, что оставалось еще три месяца такого пекла, то можно было понять, с каким нетерпением Мартин ждал прохлады для кропотливой работы по росписи внутри отеля. Трудно было поверить, что он провел здесь уже более месяца. Господин Нейтч был великолепным хозяином. Он редко вмешивался и ценил Мартина не только за его работу, но и за его идеи. Он с энтузиазмом встретил предложение Мартина расписать некоторые стены фресками. Они должны были, конечно же, начать с комнаты отца Блейка, но сначала господин Нейтч собирался ознакомиться с темой и одобрить ее. Он хотел, чтобы было что-то напоминавшее Ренессанс. Мартин не вполне уловил то, что имел в виду его пожилой хозяин. Но можно было разобраться с этим позднее.
Самой тяжелой частью его новой жизни было то, чего Мартин никак не ожидал. На самом деле он полагал, что все будет совершенно наоборот. Он не мог наслаждаться компанией Коллин так часто, как хотел. У него это получалось даже реже, чем тогда, когда он сидел в сторожевой будке у ворот лагеря. Она работала целый день, а по вечерам, когда он засыпал от усталости, выполняла свои обязанности по дому. На выходных практически ничего не менялось. По субботам он выполнял поручения господина Нейтча, а Коллин работала. По воскресеньям было ненамного лучше. Он посчитал разумным принять предложение господина Нейтча посещать воскресную мессу вместе с ним. Это занимало большую часть дня, и им с Коллин оставалось только время после полудня и вечер. Они проводили его в длинных прогулках, держась за руки и рассуждая о будущем. Но все же теперь, когда они не были
Сегодня все было по-другому. Господин Нейтч предоставил им выходной. Ну, скажем, почти на целый день. В Хоумбуше сегодня проводились скачки. Там собрались все, даже губернатор Гиппс прибыл. Первый забег был в полдень, последний в четыре часа. После чего нужно было вернуться назад в «Герб Бата», где должна была состояться ночная пирушка. Они должны были быть готовы приступить к работе в шесть часов вечера. Коллин следовало встречать посетителей, а Мартину сделать то, что было дополнительно необходимо для таких ночных бдений. Но до шести они были предоставлены сами себе. Когда он спросил Коллин, чем бы она хотела заняться, ответ был быстрым и определенным:
— Поехать на скачки, конечно.
Мартин похлопал себя по карману. Кошелек вместе со всеми деньгами, какие были у Мартина в этом мире, находился там. Восемь гиней, девять шиллингов и шесть пенсов — это все, что он заработал написанием писем и сбором устриц в Лонгботтоме плюс его ежемесячное жалованье, полученное от господина Нейтча, а также монеты, которые отец Блейк дал ему за рисунки цветов. Решение взять с собой все деньги было непростым. Определенно, он не собирался проиграть их на каких-то там скачках. Но ему очень хотелось произвести впечатление на Коллин. Мартин был прилично одет, благодаря доброте господина Нейтча, но вряд ли так, как одевались джентльмены. Он полагал, что если взять с собой все деньги, то ощущение того, что он хуже всех, пройдет. А кроме того, ему не хотелось, чтобы Коллин за что-нибудь платила. Кто знает, что почем на этих скачках? Он никогда не бывал на подобных мероприятиях, даже в Канаде.
Мартин поджидал Коллин в тени у южной стены отеля. Он заметил ее издали и наблюдал, как она приближалась. Она шла так же, как делала все остальное: с целью и еще с тем качеством, имя которому он не мог подобрать. С настоящей элегантностью? Нет, не то, но это слово было ближе всего по смыслу из всех, которые он мог вспомнить.
— Извини, что опоздала, Мартин. Я старалась как могла быстрее, но мама попросила уложить ей волосы.
— Она тоже собирается на скачки? Могу ли я с ней познакомиться?
— Боже мой, нет. Старик Роуз выставляет угощение. Он всегда выставляет угощение на скачках. Там все выпивают и делают ставки.
— На что? — Мартин был озадачен.
— На все.
Она взяла его под руку своей загорелой теплой рукой, и они пошли. Мартин повернул голову и посмотрел на нее. Густые пряди темно-рыжих волос спадали на ее белое платье, блестящие и гладкие. Мартин протянул руку, чтобы коснуться их, а она повернулась и с улыбкой коснулась губами его щеки. Он встрепенулся от ее улыбки и радости, плясавшей в глазах. В тот миг он был самым счастливым человеком на земле.
Экипаж был полон людьми, направлявшимися на скачки. У большинства с собой были корзинки с провиантом, и на протяжении всех четырех миль пути они шутили, говоря о том, сколько золота собирались выиграть. Затем экипаж свернул на север, в сторону реки, и разговор утих, сменившись стуком колес, попавших на ухабистую дорогу, которая вела на луг Хоумбуша, туда, где проводились скачки. Вскоре они прибыли на место. У Мартина захватило дух, когда он посмотрел вокруг, вылезая из экипажа. Повсюду были люди, многие были в таких пышных нарядах, которых ему никогда не приходилось видеть. В толпе элегантно одетых пар, непрекращающимся потоком плывших по пыльной дороге, которая вела к реке и паромному причалу, он насчитал по крайней мере тридцать зонтиков. Это выглядело комично, когда люди осторожно выбирали место, куда ступить, чтобы не попасть ногой в грязь. Многие направились сквозь узкие ворота к трибуне. Сотня или более человек топталась на траве сразу за входными воротами. Грубое ограждение отделяло зрителей от скакового круга, представлявшего собой овал в тридцать метров шириной и восемьсот метров в окружности. За трибуной Мартин разглядел конюшню с длинным рядом стойл.