Сплошные прелести
Шрифт:
Конечно, сказанное критиками об Эдварде Дрифилде — белиберда. Его выдающимся качеством был не реализм, придавший мощь его творчеству, не красота, которую оно в себе несет, и не достоверные портреты мореходов, и не поэтичные описания прибрежных болот, штормов и штилей, уютных деревушек; все дело в его долголетии. Преклонение перед преклонным возрастом — одно из самых удивительных свойств человечества, и, пожалуй, можно смело заявить: ни в одной другой стране оно не развито так, как у нас. Трепет и любовь, с которыми иные нации относятся к старости, зачастую платоничны: у нас же они конкретны. Только англичанин может пойти в Ковент-гарден слушать престарелую безголосую примадонну. Только англичанин купит билет на выступление одряхлевшего и еле передвигающего ноги танцовщика и будет обмениваться с соседом восторженными репликами: «Представьте, сэр, ему куда больше шестидесяти!» Но артисты — юнцы по сравнению
И если, как я думаю, долголетие есть гений, то немногим в наше время удалось насладиться им в такой степени, как Эдварду Дрифилду. Когда он ходил в молодых, то есть был лет шестидесяти с хвостиком, то не пользовался особым вниманием, и его положение в мире словесности было не более чем приметным. Авторитетные ценители хвалили его, но сдержанно; младшие относились к нему несерьезно. За ним признавали талант, но никому в голову не приходило, что он станет одним из столпов английской литературы. Он справил свое семидесятилетие; в литературном мире началось волнение, подобное зыби в восточных морях перед надвигающимся тайфуном, и становилось все более очевидным, что рядом с нами столько лет живет видный писатель, а мы о том и не подозреваем. В библиотеках набросились на книги Дрифилда, в Блумсбери, Челси и других местах скопления литераторов застрочили перья, из-под которых вышли сотни восхвалений, исследований, очерков и трудов, коротких и популярных или длинных и сложных, о его романах. Сами же романы переиздавались в полных собраниях сочинений, выходили тома избранного — по шиллингу три с половиной пенса, по пять шиллингов или по гинее. Его стиль анализировался, философия — изучалась, приемы — анатомировались. В семьдесят пять лет Эдвард Дрифилд стал общепризнанным гением. В восемьдесят — патриархом английской литературы. Это положение он удержал до конца своих дней.
Теперь мы оглядываемся по сторонам и с печалью думаем, что некому занять его место. Кое-кто из тех, кому исполнилось семьдесят, восседают на виду и явно не отказались бы заполнить вакантную нишу. Но им заведомо чего-то не хватает.
Хоть излагаю я свои воспоминания так долго, в сознании моем они промелькнули быстро, являясь в беспорядке, то какой-то случай, то обрывок давней беседы, и я упорядочил их для удобства читателя и оттого тоже, что сам склонен к дотошности. Как ни странно, с такой дистанции я точно вспомнил, как выглядели люди и — в общих чертах — вспомнил их высказывания, но очень смутно — во что они были одеты. Сорок лет назад одежда, особенно женская, заведомо отличалась от нынешней, но если я знаю что-то о прежней, то не из жизни, а по рисункам и фотографиям, которые видел много позже.
Я был еще во власти своих праздных мыслей, когда услышал, как у двери остановилось такси, раздался звонок, а сразу за ним пророкотал голос Олроя Кира, сообщавшего дворецкому о своей договоренности со мной. Рой вошел, рослый, шумный, добросердечный; одним махом его живость разрушила хрупкое строение, воздвигнутое мной из невозвратимого былого. Он, словно напористый мартовский ветер, принес с собой агрессивное и неизбежное настоящее.
— Я как раз прикидывал, — сказал я, — кто бы мог сменить Эдварда Дрифилда на посту патриарха английской литературы, и появились вы, чтобы ответить на мой вопрос.
Он громко расхохотался, но в глазах светилось недоверие.
— По-моему, такого не найти, — произнес он.
— А как насчет вас?
— О дорогой, мне и пятидесяти нет. Погодите еще лет двадцать пять, — пошутил он, не сводя с меня глаз. — Никогда не понимаю, смеетесь ли вы надо мной. — Вдруг он опустил глаза. — Но о будущем нельзя не задумываться. Те, кто достиг самых вершин, лет на пятнадцать-двадцать старше, чем я. Они не вечны, и когда умрут, то кто останется? Конечно, существует Олдос; он порядком моложе меня, но не крепок здоровьем и, кажется, не следит за собой. Если не случится непредвиденного, а под непредвиденным я понимаю появление гения, который вдруг нарождается и отметает все и вся, то в ближайшие двадцать-двадцать пять лет мне, того гляди, никак не пройти мимо этого места. Вопрос только в том, чтобы работать не покладая рук и прожить дольше других.
Рой вальяжно расположился в одном из кресел моей квартирохозяйки, и я предложил ему виски с содовой.
— Нет, никогда не пью спиртного раньше шести. — Он огляделся по сторонам: — Славное у вас помещеньице.
— Согласен. Итак, зачем же вы пришли?
— Я подумал, приглашение миссис Дрифилд лучше обсудить с глазу на глаз. По телефону долго объяснять. Суть в том, что я собрался написать биографическую книгу о Дрифилде.
— О! Что же в тот раз не сказали?
Я почувствовал благорасположение к Рою. Приятно было узнать, что я не обманулся, заподозрив в приглашении на ленч нечто иное, чем простое желание побыть в моем обществе.
— Тогда я еще не окончательно на это решился. Миссис Дрифилд горячо меня поддержала. Она готова оказывать любую помощь. Предоставляет все материалы, какие у нее есть. Она собирала их много лет. Задача у меня непростая, нельзя же что-то недоработать. Но если я по-настоящему справлюсь, то мне от этого будет изрядная польза. Куда больше уважают романиста, если он иногда пишет что-нибудь серьезное. Мои критические труды были ярмом на шее и никакого гонорара не давали, но я ни на миг не жалею, что брался за них. Это принесло Мне положение, которого иначе я никогда бы не достиг.
— Замысел у вас, гляжу, отличный, — на протяжении последних двадцати лет вы знали Дрифилда ближе, чем многие другие.
— Надеюсь, это так. Но ведь ему было за шестьдесят, когда я с ним познакомился. Я тогда написал ему, как восхищаюсь его книгами, а он пригласил меня к себе. Но о предыдущей его жизни я ничего не знаю. Миссис Дрифилд постоянно расспрашивала мужа о тех временах и очень тщательно записывала все, что он рассказывал, плюс к тому имеются дневники, которые он вел в разные годы, а кроме того, в самих романах многое заведомо автобиографично. Но существует громадный пробел. Видите ли, я задумал книгу, в которой подробно говорится о личной жизни, с деталями, от которых у читателя становится теплей на душе; и вплести сюда исчерпывающий разбор его литературного творчества, не наукообразный, конечно, а сочувственный, проникновенный и… ненавязчивый. Дело, как видите, не из легких, но миссис Дрифилд считает, что мне оно по плечу.
— Я в этом уверен, — вставил я.
— А почему бы и нет, — продолжал Рой, — я и критик и романист. У меня не отнять определенных литературных навыков, но мне не справиться без участия всех тех, кто мог бы помочь.
Я начал понимать, куда он гнет, и постарался, чтоб лицо мое ничего не выражало. Рой наклонился ко мне.
— Позавчера я спрашивал, не собираетесь ли вы сами писать о Дрифилде, и вы ответили, что не собираетесь. Это можно считать окончательным?
— Вполне.
— Вы не против предоставить мне ваши материалы?
— Дорогой мой, у меня их нет.
— Быть того не может, — добродушно сказал Рой тоном врача, уговаривающего ребенка открыть пошире рот и показать горло. — Когда он жил в Блэкстебле, вы столько с ним виделись.
— Я был еще мальчишкой.
— Но вы не могли не понять, что встречаетесь с человеком особенным. Ведь любой, побыв полчаса в обществе Эдварда Дрифилда, замечал, что это личность выдающаяся. А такое можно сообразить и в шестнадцать лет, тем более вы, само собой, были наблюдательней и восприимчивей своих сверстников.