Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

Ночью лунной дутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выхали изъ Каинова-Гая и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, притаилось. Межь небомъ и землей тишь чудесная, да птицы; ни звря, ни человка, ни единаго вопля, иль вздоха… Синяя степь да лунное небо, да два казака на коняхъ.

— Богу-Господу молиться тутъ важно! вымолвилъ старый блобородый Макаръ. Я съизмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гд народу много. То-ли дло въ степи-матушк… А ты, молодецъ, какъ посудишь? Молодой всадникъ тряхнулъ головой.

— Старина!

Тло твое захирло, въ гробъ просится, ну, у тебя въ голов и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подстать проскакаться иль псню лихую затянуть про кралю свою… звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.

— Кралю?!..

— Такъ молвятъ, старина, въ Литв… Краля, алъ казачка, зазноба двица, что плачетъ по теб воспоминаючи.

— А былъ ты въ Литв долгонько знать?

— Еще десять мсяцевъ накинь — годъ будетъ!

— Ты… чаю… самъ-отъ ляхъ… хоть и казацкая одежа на теб. Молодой шевельнулся, — но только перебралъ повода въ другую руку.

— Изъ Литвы — такъ и ляхъ! Эхъ, старинушка!

— А коли нтъ, такъ скажись, откуда родомъ?

— Изъ матери родимой!

— Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи — званья теб не вдаю.

— Званье мое — проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольнiй; отъ батюшки-лса къ матушк-степи съ поклономъ.

— Слыхали мы такъ-то…

— Назвался языкомъ, ну и кажи дорогу на Узени, а куда мн съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того, старина, вдать теб можетъ не подъ-силу. Будь теб годовъ помене, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нтъ… Одно любо мн, что вры ты старой.

Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.

— А по чемъ судишь, прохожiй человкъ?

— Отрицаешься что-ли?..

— Грха сего на душу не приму… Да почто мн и таиться… степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смришь… а тснители и гонители степи не жалуютъ.

Замолчали всадники и прохали такъ немало; только копыта коней стучали по земл, да звздочки моргали съ неба…

— Подлинно-ли бывалъ ты въ столиц, старина, какъ сказывалъ на роздых?

— По наряду, службу несъ… Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столиц.

— И видалъ, сказываешь, государя покойнаго, Петра едорыча?…

— Царство небесное ему батюшк, самолично отвтствовалъ ему… Когда изволилъ окликнуть: «Съ какой стороны, молодецъ?» «Съ Узеней, ваше величество!» крикнулъ я таков'o-здорово!

— А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..

— Сказываю опять теб: одинъ я… Посему и почетъ мн на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столиц.

И снова смолкли всадники… И вплоть до зари не молвили слова.

Тихо подвигались кони по степи и въ дремот, одолвающей очи, тихо покачивались на сдлахъ здоки утомленные.

Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мсяцъ и закраснвшись ушелъ въ землю за окраиной степи… Зардлась заря алая, ясная.

Втерокъ пронесся свжiй и шевельнулъ стариковой бородой сдой, свиснулъ надъ ухомъ молодца, встряхнувъ полой его кафтана и стихъ, и умчался далече… Знать къ морю Каспiю, персидскiя суда по волнамъ гонять!..

Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее… Глянулъ на конц земли царевичъ всесвтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленные по доламъ, ркамъ и дубровамъ; зарумянилась степь, горитъ, сiяетъ… Но все молчитъ недвижимо и безжизненно… Загорлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ блой головы шапку и заправивъ за ухо кудри сдые, перекрестился три раза.

— Новый денекъ Господь увидть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожiй человкъ, аль на твой обычай не гоже оно?!

Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, чт'o прыгнулъ ему въ лицо изъ за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.

— Басурманятся люди нын… Господи-Батюшка! тихо прошепталъ Макаръ. А може онъ и татаринъ.

Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.

— Ну что же, старина, далеко-ль Яксай? Обнадеживалъ ты къ полудню будемъ.

— Ране будешь… Всего верстъ два десятка. Примчай, молодецъ. Вонъ на неб облачко, караваемъ выглядитъ… Ну, бери отъ него внизъ, да влво… къ степи. Вишь свтленько малость?

— Вижу.

— То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округ сей. Я чаю, видлъ въ Га, у батьки.

— Съ чего же свтъ такой?…

— А новая изба то, лсина вся свжая, въ Троицу годовалая будетъ. Все строенье новешенько… Диво дивное какъ сему казаку алтынами дождитъ… Кумъ Чумаковъ, должно ворованымъ почтуетъ. Грховный народъ.

— Врно-ли сказываешь, что то Чикинъ умётъ?

— Эва! Я родился въ Якса, такъ кому-жъ знать!

Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себ, прiостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но чрезъ полчаса опять остановилъ и тяжело вздохнулъ:

— Насталъ часъ твой, старикъ, подумалъ онъ. Ломитъ молнiя дубъ — по листочкамъ бжитъ!!..

Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье везд топырятъ свои втки, везд проползла змемъ хмль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лзетъ…

Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголк этомъ и сентябрь маемъ выглядть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода; оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья… Прiуныли садики… Одна хмлъ воюетъ со всми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей вс равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.

Хоть и тепло гретъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гд теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гд колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный — буранъ, заметая снгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.