Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)
Шрифт:
— Ты донецъ. Какъ звать тебя?
— Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи — Емельянъ.
— Повдалъ теб Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нын постила войско яицкое?
Казакъ не отвчалъ, но снова опустился на колни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
ХVII
Вечерло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горло словно пожаръ. На станиц слышались псни, а отъ качелей
Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальне.
— Что ты въ печали… Аль бда какая?
— Ддуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него задятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
— Эхъ ма! Вдаю да запамятовалъ, что онъ теб ддъ. У меня своя забота, Груня! В'o вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утшалъ казачку на вс лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сирот; а пустословьемъ утшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смхомъ.
— Теперь не время мн! Не нын — завтра, такое на станиц будетъ… только бы прицпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зар навдаюсь къ теб.
— У насъ жe покойникъ… ддусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрлю саморучно.
— Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь — въ самыя сни прилзу. Прости! И разцаловавъ двушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядла Груня въ полусумрак ему вослдъ, и когда онъ уже въ улиц, на бгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потхи — двушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хат Зарубина окна заставлены и завшены и въ главной горниц свтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ въ свтло-синемъ кафтан, нароспашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
Вокругъ него за тмъ же столомъ размстились семь казаковъ: Чика, Шигаевъ, Чумаковъ, Емельянъ прозвавшiйся купцомъ Ивановымъ и трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
Давно уже совтъ держатъ они и теперь замолчали и стали лица угрюмы.
— Такъ, государь! вымолвилъ Чика. Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ-Га всяка рука коротка, а здсь накроютъ — бда. А дождемся погодки — я за вами слетаю.
— Нту,
— Свдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленiе яицкое.
— Небось! Живаго не свезутъ. Нту. Надо разсудить паки…
— Повщенье объ легiон есть готовое да этимъ однимъ не возьмешь… А еще нту ничего! разсуждалъ Чика.
— Деньгами, говорю! вымолвилъ русый.
— Однми деньгами, государь, тоже боле десятка, аль двухъ не сманишь, замтилъ казакъ Овчинниковъ.
— По мн зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ, вымолвилъ Лысовъ.
— А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
— Чт'o форпосты? Бударинскiй нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика. Да много-ль тамъ? Двадцать человкъ, да одна пушка… Чтожъ это? Съ Яксая треба хоть пять десятковъ казакъ добрыхъ.
— На Бударинскомъ форпост боле двадцати казакъ! вымолвилъ Ивановъ, но снова наступило молчанье и никто ему не отвтилъ.
— Вотъ что, государь, и вы, атаманы. Обождемъ дня три какiя всти придутъ отъ Ялай-Хана. Коль заручится сотней татаръ, ну и смкнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды yтeчетъ!.. ршилъ Чумаковъ. Русый всталъ, вс казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро вс разлеглись тамъ спать по лавкамъ. Молодой русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечернiй воздухъ.
Ночь была свтлая и тихая, и высоко стояла въ неб луна, разливая свтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синев ночной… Узенькая и извилистая рчка ярко-блой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гд черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всмъ сiяла луна. Мимо нея бжали маленькiя желтоватыя облачки, изрдка набгали на нее; тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность… Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба… а уходящая тнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.
— Изъ за чего? думалъ молодой малый… Жить бы мн тихо и смирно въ уголк своемъ, не затвая погибельныхъ подвиговъ, и прошла бы жизнь моя такъ же вотъ, какъ облачки эти проходящiя: пожелала она иного… громче да славне, и сгубитъ, потеряетъ любовника! А если?..
И чудная картина возставала на глазахъ его… Кремль златоглавый… Звонъ колокольный… Толпы несмтныя и оглушительные клики. Высоко стоитъ онъ на башн зубчатой и у ногъ его кишитъ этотъ людъ… Они около него, ея рука въ его рук… Она счастлива и любитъ его…
Но что это за огонекъ за этой толпой въ конц Кремля? Нтъ! то не Кремль… Огонекъ этотъ здсь, въ конц станицы? Это врно хата старшины… Вс окна растворены и освщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улиц. Тамъ заупокойная служба… Тамъ лежитъ старый казакъ, измной убитый…
— Помереть и теб окаянно середи степи!! Послднiя это слова?.. Безсмыслица! Злоба убитаго иль гласъ пророческiй? Нтъ, вздоръ! Полно думать объ стариковыхъ словахъ…
Набжала снова тучка на луну… Тнь опять пошла по станиц. Скрыпнула калитка близь окна и шопотъ слышится…