Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)
Шрифт:
— Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Груньк, ты къ Маньк… хаты рядомъ… И два казака двинулись по улиц.
— Обида, луна торчмя торчитъ… хоть бы втеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ. И видать и слыхать, какъ днемъ!
— Небойсь! Тамъ вс Богу молятся. А на зорьк… мы…
— Ножъ… Марусенокъ…
— Не въ первой… А то нтъ!.. Гораздъ, братъ. И смолкли голоса, удаляясь по слобод.
— На свиданье! подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна… Много-ль свиданiй въ эту ночь на глазахъ то твоихъ?.. Марусенокъ… Огоньки и черныя фигуры… Гораздъ, братъ!.. Помереть и теб окаянно!.. И молодой малый уже дремалъ у окна.
Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него и сквозитъ вязъ большой, такъ что вс вточки видно на красномъ пятн… То луна уходитъ за край степи… У храма зарумянилось небо и чернымъ столбомъ перерзываетъ колокольня уже алющiй небосклонъ. Втерокъ пронесся, вздрогнули втки и листья и перекликаются задорно птухи по всей сонной станиц. Скрыпнули гд то ворота и стукнули тяжело. Какая то густая кучка птицъ пронеслась чрезъ улицу, донесся издали топотъ частый по земл. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкiе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою? И вотъ опять все стихло какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть зaхотлось станиц… Но вотъ, вдругъ, что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во вс края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи…
— Это выстрлъ!.. думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
— Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горниц. Ишь атаманы то, до страшнаго суда рады спать!.. Чика потягивается и зваетъ, сладко глядя на спящихъ по скамьямъ. Топотъ слышенъ на улиц… Скачетъ кто то… Нтъ! то человкъ бжитъ запыхавшись… къ хат бжитъ, вотъ ударился объ калитку… заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
— Зарубинъ!..
И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ…
— Зарубинъ! Зарубинъ!
— Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на двор. Разбудишь его…
— Зарубинъ!
— Слышу! О! ну, входи, оголтлый!.. ворчитъ Чика, отпирая калитку.
— Зару….бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово… Марус… Мap…
— Ну?!
Твороговъ махнулъ рукой.
— Убитъ… Старшина…
Чика ахнулъ и бросился въ хату.
— Кумъ! Марусенокъ!.. убитъ!! О-охъ! застоналъ онъ.
Казаки повскакали и чрезъ мгновенье зврь заревлъ, вылетлъ на свободу и понесся къ хат старшины. То Чумаковъ съ шашкой мчится по станиц. Чика догоняетъ кума.
Встрчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди а бсы запоздалые несутся въ полусумрак зари.
— Что-жъ выдавать! За ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины. Заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
— Грха то чт'o! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
— Не замшкались молодцы! отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
Въ большой горниц лежалъ покойникъ въ гробу на стол… Паникадила и аналой были повалены, и дьячекъ, выбжавъ съ псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь… Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крыш сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порог дома, около выставленной гробовой крышки лежитъ безголовый старшина Матвй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея… Въ коридор лежитъ раненый молодой казакъ и изрдка вскрикиваетъ:
— Атаманы! Старшину… Помогите!.. помогите!
— За плетнемъ въ огород пять казаковъ стоятъ кругомъ, нагнулись… Шигаевъ лежитъ на земл, кровь льется по его кафтану; онъ задыхается.
— На вылетъ!.. говоритъ Овчинниковъ.
— Неси домой! чуть не плачетъ Зарубинъ.
— Добро жъ! Начали — покончимъ! кричитъ Чумаковъ. Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой. Сполохъ!!
Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица, бжитъ спросонокъ народъ отовсюду къ хат старшинской.
— Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова. Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!
И высоко машетъ Чумаковъ своей шашкой и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
А солнце равно золотитъ все… И крестъ на храм сiяетъ. И крышка гроба у крыльца. И поднятая шашка Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на Марусенковой шапк, которая колыхается межь двухъ шагающихъ по улиц казаковъ, что уносятъ раненнаго…
XVIII
Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольн станичнаго храма. Еще спавшiе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станиц перекрестилось.
— Чтой то… Ништо заутреня… Праздника нтъ… Пожаръ можетъ? Нту! Нигд не горитъ? Чудно…
Другой ударъ, сильне, гуще, звучно пролетлъ надъ всми хатами казацкими и улетлъ изъ станицы въ степь.
Чудно. Пойти опросить!.. Може и то пожаръ.
Третiй ударъ запоздалъ немного и вдругъ, съ гуломъ, словно бросился въ догонку за первыми и затмъ: разъ, два! разъ, два! загудлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью.
Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густли снова, и колыхаясь, дрожа въ воздух, покатились одна за другой изъ станицы во вс края онмлой и безлюдной степи. Верстъ за десять, отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье…
— Чудное дло… Алъ сполохъ! Чтой то у хаты старшинской. На ножи лезутъ! Аль бда?
— Ахти! Войсковая рука ржетъ. Чумаковъ душегубъ! Боже-Господи!!
Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой чрезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ всхъ хатъ выбгаютъ казаки и казачки на улицу, кто ворочается, кто бжитъ дале, кто толчется на мст, озаряется и опрашиваетъ бгущихъ.
Кучки казаковъ лезутъ чрезъ плетень изъ огородовъ въ слободу. У всхъ хатъ слышатся голоса:
— Сполохъ! Ай бда? Алъ пожарь? Чику убили!
— Ржутся! Господи Iсусе! всхлипываетъ старуха у калитки. Свтопреставленье! Гд Акулька то?..
— Запирай ворота! Буди батьку! Гд жена?
— Чику убили… Убери телка то — пришибутъ.
Девяностолтнiй казакъ Стратилатъ вылзъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
— Вонъ оно! Не стерпли! Творецъ милостивый! Слышь, убили когой-то!