Спор об унтере Грише
Шрифт:
Неприятное чувство охватывает полевых жандармов, даже если их двое или трое и они хорошо вооружены, когда им приходится удаляться в сторону от этих широких дорог. Слишком неспокойно вокруг. Несмотря на строжайшие приказы, наперекор обыскам и расстрелам, весь край кишит скрывающимися вооруженными людьми. Толпы вооруженных людей — если бы их собрать со всей огромной площади оккупированного края, это были бы целые толпы — скитаются ночами по лесам своей родины…
На усеянном пнями поле, словно черные монашеские клобуки, колышутся кусты можжевельника.
Гриша приложил руку к глазам и, всмотревшись в темноту, сказал с невеселой улыбкой:
— Маячат в тумане, как монахи.
Оба его спутника молча пекли яйца в золе небольшого костра. Клубы беловатых испарений подымались от лесного ручья, который прорезал низкий луг и, разлившись небольшой речкой, выступал снова из тени деревьев. Туман расплывался в вечерних сумерках красноватыми и желтоватыми тучками. В спокойное безмолвие наступающей ночи резко ворвалось карканье запоздалых ворон и грозный хищный крик просыпающихся сов.
— Тяжело у меня на сердце, братцы, — вздохнул Гриша, опускаясь на корточки среди густой еловой поросли и широких ветвей можжевельника. Его лицо было озарено красным отблеском огня. — Не так-то легко будет пробираться дальше одному.
— Хорошо жилось тебе у нас, братец, вот ты и размяк, — засмеялся Федюшка. — Пришел бы ты к нам в другое время, летом, когда комары нас заедали, а до нового урожая животы сводило от голода! Или осенью, когда мы по ночам снимали с полей хлеб, а мужиков отгоняли пулями.
— Ах, — сказал Отто Вильд по-немецки, медленно и отчетливо выговаривая слова, — ты уходишь вовремя. Теперь время уходить, — повторил он по-русски.
Вынув из вещевого мешка карту — бесценное сокровище всего отряда, — он осветил ее сосновой лучинкой и кончиком ножа указал Грише то место, где они приблизительно находились.
— Мы двинемся вниз по Неману, ты — вверх, — показал он. — До Гродно мы пройдем водой, а до Вильно, должно быть, пешком или, может быть, заберемся ночью в товарные вагоны. Ничего, доберемся, товарищ, хотя это и не так просто, — закончил он по-немецки.
Гриша утвердительно кивнул. Ловкому парню не так-то уж трудно вскочить в медленно идущий товарный поезд и отмахивать по ночам большие концы по пустынной стране, простаивая на тормозных площадках или умело пристроившись на буферах. Но оттого, что надо было продолжать путь одному, у него больно сжалось сердце, словно его стиснули клещами. В оцепенении, робко смотрел он на тонкую черную змейку, обозначавшую на карте течение Немана.
— Это, значит, будет река, — бормотал он апатично, — ну и хитро придумано: чем не река?
— Завтра утром мы доберемся до нашего горделивого, широкого Немана, — сказал Федюшка. — А потом ты двинешься против течения, Гриша, на пару шагов хода от берега, но так, чтоб тебе его видать было и чтоб ты не потерял направления, Неман течет с востока — тебе ведь надо туда.
Гриша лениво дотронулся до маленького компаса, висевшего на часовой цепочке.
— Да, — сказал Отто Вильд, — но пробираться полями напрямик нельзя, придется уж тебе, парень, положившись на свой нюх, держаться дорог. Ничего, нагулял жиру, братец, неплохо отоспался там, в Бабкиной кровати!
Они замолчали. Гриша поджаривал ломти хлеба на углях и думал о том, что хорошо наговориться с людьми перед тем, как надолго останешься один-одинехонек. Отто Вильд размышлял, наморщив лоб и уставившись на огонь, у которого сушились его сапоги.
Все они лежали на палаточном полотне, закутав ноги в одеяла, приятно угревшись. Для него и для двух немцев опасность была гораздо серьезнее, чем для русских. Уставившись взглядом в карту, он обдумывал: а может, и впрямь лучше укрыться в гродненских болотах — теперь, к лету, мало кто даже из местных уроженцев сможет указать дорогу к недоступным холмам среди непроходимых заболоченных пустошей, прорезанных трясинами. Конечно, можно бы было скрыться и в Вильно. Наконец, ему мерещилась, — тут по его лицу пробегала быстрая злая усмешка, — возможность, на худой конец, разыграть «сумасшедшего», отставшего от своей части нервнобольного, потерявшего память, и внезапно, средь бела дня, путая русский и немецкий языки, отдаться в руки полиции. Не знать, как тебя зовут, откуда ты, кто ты, и пусть уж врачи и прочие лазаретные клячи разгадывают этот новый случай помешательства. Может быть, они станут мучить его электрическими токами, но тогда он будет орать во всю глотку. Словом, ни в коем случае не попадаться в руки начальства в качестве дезертира-военнопленного.
Федюшка между тем наблюдал за «новичком», Гришей, которому теперь приходилось расстаться с ними и идти своей дорогой. Он не завидовал ему. В свои восемнадцать лет он имел трезвое представление о жизни.
— Теперь ты опять будешь один, — начал он суровым голосом, добродушно глядя на Гришу.
Гриша покорно кивнул головой:
— Да, братец, я буду один.
— Придется, пожалуй, немного померзнуть.
Гриша улыбнулся:
— Придется померзнуть, братец, что поделаешь?
— И голодать частенько придется, парень.
Гриша насупился.
— Придется, может быть, и голодать.
— Ты только истопчешь свои сапоги, и не миновать тебе рук жандармов, парень. Попомни мое слово!
Гриша долгим вопросительным взглядом посмотрел на худое, старообразное лицо парня, которому черный пушок на щеках придавал какой-то нелепый вид.
— Ты что же, чужой беде радуешься? Мало с тебя твоей собственной? Таскаешься тут с этими людьми, а ведь твои отец с матерью — рукой подать отсюда.
— Не суйся не в свое дело, — упрямо ответил Федюшка. — Раз я радуюсь, то радуюсь. Да я вовсе и не радуюсь. Кто станет радоваться, когда каштан падает с дерева и кожура у него лопается? Ведь, как говорится, каштану все равно суждено упасть, а кожуре лопнуть, так уж оно бывает…
Отто Вильд, который понимал по-русски гораздо лучше, чем говорил, переводил взгляд с одного на другого.
— Почему бы ему, собственно, не пробраться? — сказал он наконец примиряюще, произнося вместо «почему» — «почем». — Если повезет, то проберется.
Бросая в огонь одну за другой еловые шишки, Федюшка думал.
Почему он считает, что пробраться сквозь фронт — это удача? Глупая штука — жизнь! Будь он, Федюшка, поумнее, давно бы повесился. Все только и надеются на то, что наступит мир. А что он даст, этот мир? Все ту же старую, унылую жизнь. Этот человек считает за счастье пробраться сквозь фронт. А там ему пожалуют три недели отпуска и, только он успеет отдышаться возле жены и ребенка, его опять заберут. Конечно, его опять заберут. Пожалуйте, в ружье!.. И когда он войдет во вкус и поймет, как хорошо живется дома, после того как он отмахал сотни верст по грязи и, мучимый страхом, голодом, жаждой, недосыпая, сбиваясь с пути, узнал почем фунт лиха, — после всего этого его угробят в первом же бою, ибо несчастье сделало его нерасторопным и неловким. А я, Федюшка, баранья башка, еще дразню его.