Спустя вечность

Гамсун Туре

Во время оккупации я видел Квислинга всего несколько раз, и от этих встреч у меня осталось поверхностное впечатление, которое в основном только дополняло прежнее. Он не отличался военной выправкой, хотя был высокого роста и в молодости, несомненно, очень сильный. Теперь же это был усталый человек, располневший и постаревший. Я обратил внимание на его большие красивые руки. С такими руками ему бы работать вилами дома в пасторской усадьбе в Фюресдале. Теперь его рукопожатие было вялым и слабым, он бесконечно удалился от того, о чем к концу жизни, если верить слухам, стало его мечтой — вернуться обратно в Фюресдал.

У меня нет желания вливаться в общий хор или говорить что-то о Квислинге от своего имени. Все уже сказано, да и знал

я его недостаточно хорошо, чтобы рассказать о нем что-нибудь новое и интересное. Но если бы у меня и были какие-то личные соображения, которые хоть немного отличались от общепринятых, у меня, безусловно, не хватило бы смелости признаться в них. Не столько из-за робости, сколько потому, что мне хочется быть предельно точным в своем рассказе.

В этом смысле мне гораздо проще писать о Юнасе Ли, правда, тоже с некоторыми оговорками. Я знал его и его жену, певицу Гюнвор Эвью Ли, с конца тридцатых годов. Его как автора блестящих детективных романов, которые он присылал отцу и за которые получал похвалы и благодарности — они относятся к лучшим произведениям этого жанра. В том числе и тот роман, который Ли написал, когда плыл через океан в Мексику, получив задание доставить туда высланного возмутителя спокойствия Троцкого. Роман назывался «Акула преследует корабль».

Когда я поселился с семьей в Слепендене, по соседству с композитором Давидом Монрадом Йохансеном и его семьей, оттуда было уже недалеко и до дома семьи Ли в «Долине художников» в Валстаде, куда мы часто ходили в гости. Тогда еще был жив отец Юнаса Ли, сын нашего известного классика, писатель Эрик Ли ^{118} и его жена Катрине. Между прочим, именно Эрик Ли создал Союз норвежских писателей. И он и его жена принадлежали к семьям, оставившим след в истории норвежской культуры.

Надо признаться, что только благодаря их заботливости и благожелательности я, бывший тогда еще «чистым листом», близко сошелся с художниками, окружавшими композитора Давида Монрада Йонсена, Эрика и Юнаса Ли и писателя Юхана Бойера. Я и сегодня благодарен им за возникшую тогда дружбу с Давидом и его семьей. Но об этом у меня будет повод рассказать дальше. Мы оказались в одной лодке, попали в один водоворот, кто-то тогда погиб, кто-то спасся.

То, что я могу рассказать, или, вернее, могу попытаться рассказать о Юнасе Ли — это исключительно мои личные впечатления. И позвольте мне начать с того, что запомнилось в нашу первую встречу: пронзительные глаза на обветренном квадратном лице. Плотная фигура, невысокий, но сильный, коротко подстриженные седоватые волосы, военная выправка. Каким он был полицейским еще задолго до войны, я не знаю, но меня удивило бы, если бы он был тогда не на хорошем счету. Все поведение Юнаса говорило о его властности. Но он не был недружелюбен, у него была мимолетная улыбка и быстрые точные реплики, мы часто весело проводили время вместе. Однажды я принес ему бутылку ликера, потому что у него собрались гости, ликер был собственного изготовления, по рецепту одного моего знакомого. Когда мы пили, Юнас внимательно поглядел на меня и спросил, словно выстрелил:

— А алкоголь в нем есть?

Нет, это был неудачный рецепт. Но бывать у Ли всегда было приятно. Под аккомпанемент Давида Гюнвор пела его романсы и романсы Грига, а старая Катрине рассказывала про богему в былые времена. Она была невесткой Нильса Кьяра и сестрой Магген и хорошо знала эту среду, как и мой отец, вращавшийся в ней сорок лет назад, и я помню, как Эрик Ли с горькой улыбкой рассказывал о бедности и трудных временах в жизни моего отца. Они были друзьями еще до «Голода».

Во период оккупации я сталкивался с Юнасом Ли по разным поводам. Несколько раз я приходил к нему в контору, однажды — в надежде помешать отправке лектора Холо, у которого я когда-то снимал жилье, на Север вместе с другими бастующими учителями.

— Если бы он не участвовал

в этой забастовке, я бы его сразу освободил! — раздражено воскликнул Ли. — Неужели ты не понимаешь, что я не могу делать исключение для человека, который даже не болен!

Лектор Холо был теолог, человек набожный, он не хотел ни перед кем размахивать медицинскими справками, что и делало невыполнимым поставленное передо мной условие, о чем мне пришлось сообщить фру Холо. Мы и предположить тогда не могли, что он вернется с Севера живой, удовлетворенный сознанием, что ему не было сделано снисхождение, что он чист перед своими коллегами.

Юнас Ли был человек суровый и последовательный, и я часто думал: он словно вытесан из гранита. Не помню ни одного случая, чтобы он отклонился от выбранной им линии, и можно с уверенностью сказать, что он предпочел бы выступить за великогерманские перспективы немцев, чем за особый норвежский патриотизм сторонников НС.

Вместе с тем, известно, что его творчество имело глубокие корни в нашей литературе, нашей музыке и нашем изобразительном искусстве. Его дружба с Давидом Монрадом Йохансеном, самым норвежским композитором после Грига, была старой и испытанной. И его, конечно, огорчало, что Давид не в восторге от его несбыточной мечты о полномасштабном участии Норвегии в боях на Восточном фронте. Ведь и я приложил немало усилий к тому, чтобы справиться с задачей, взятой на себя в «Гюлдендале» — заниматься литературой, а не войной, которая была совсем не моим делом. Он, правда, согласился с моими доводами, так как речь шла об известных культурных требованиях.

Помню, мы как-то разговаривали с ним о Т. Э. Лоуренсе ^{119} и его книге «Семь столпов мудрости», которую Юнас, очевидно, считал лучшим свидетельством образцовой жизненной позиции, ума, смелости и справедливости. Я не верю, что Юнас Ли с самого начала был настроен пронемецки. Он не скрывал своего уважения к англичанам за то, как они воевали в Малой Азии в период Первой мировой войны и, конечно, к Лоуренсу Аравийскому, который олицетворял образ вождя. Меня поражало, что Юнаса особенно привлекала последовательность в поведении Лоуренса: когда Англия на Мирной конференции изменила своим арабским союзникам, Лоуренс отказался от всякой гласности и от службы на стороне Англии. Не было ли и у самого Юнаса Ли тайной мысли когда-нибудь выступить с подобным протестом? Едва ли он питал особенно большие надежды на немецкую щедрость после возможной победы.

Так или иначе, возможности изменить свое отношение к немцам ему не представилось, но с моей стороны это только предположения. Со временем я убедился, что говорить с Юнасом о соотечественниках, попавших в беду, еще бесполезнее, чем с обычным немецким офицером СС. Юнас закоснел в идеологии, с которой намеревался либо победить, либо погибнуть. Немцы, с которыми я сталкивался, были люди совсем другого склада; если что-то входило в сферу их личных интересов, иногда с их помощью можно было чего-то добиться. В этой связи мне хочется упомянуть моего замечательного друга, адвоката Верховного суда Альберта Визенера, который, будучи защитником в немецких военных делах, часто выигрывал процесс, потому что находил правильную психологическую позицию, обращаясь к творчеству моего отца. В отличие от других норвежских защитников, он к тому же бегло и изящно говорил по-немецки, что также производило в суде благоприятное впечатление.

Надо иметь мужество, чтобы выстоять против теперешних судей и всезнаек: я любил Юнаса Ли и уважал его, как человека, который, я в этом не сомневаюсь, скрывался за политиком и полицейским. За суровым чувством долга прятались терпимость и мягкость.

Последний раз я видел его в конце войны. Это были тяжелые дни для НС, и такой опытный воин, как Юнас Ли, понимал, чем все должно кончится. Но он не проронил ни слова, тем более о политической тупости, которую кое-кто из неисправимых оптимистов проявлял незадолго до поражения.