Средина. Том 1
Шрифт:
Мальчик легохонько шевельнулся и миг спустя приметил лежащего напротив него, сразу за костерком старика крепко прижимающего одной рукой к себе и вовсе юного отрока. Яробор Живко вгляделся в осененное золотым сиянием лицо мальца с мягкими, покатыми чертами, не в силах определить цвет его кожи, ибо она также переливалась желтоватым отблеском…
Отблеском… сиянием таким же как у Першего… Першего…
Кожа отрока точно также переливалась. Или это Яробора Живко сызнова обманывало поигрывающее пламя костра, придавая особое ощущение брошенности… обездоленности. И тотчас гулкой тягостной болью отозвалось все его тело, а в голове и того больше словно враз порывчатой дробью застучал дятел. Единожды с теми ударами переполнив и очи, и нос, и губы ярчайшим полыханием
— Опять у него идет кровь носом, — теперь лирически проворковал наполненный нежностью глас девушки. — Отчего так деда?
— Кто жа знаеть, мая Айсулу, — низко и охрипше проронил кто-то, словно пройдясь от уха до уха юноши, вроде заполнив испытанной тревогой весь его мозг. — Она така чудна отрака, виша как уся полыхаете, точна злата кожа у него.
Густая тьма выстроилась пред очами, заволокла не только весь мозг, но поглотила всю плоть, утопила в нем чувства, осознанность бытия и существования как такового.
— Сделать все, чтобы мальчик наш жил. Хватит нам слышать недовольства Родителя. И раз велено излечить тут, так и делайте, — зазвучал звонкий тенор с нотками драматической окраски, значимо наполненный в отношении Яробора Живко такой любовью, которая точно качнув махом облобызала всю его кожу… каждую клеточку, волосок, крупинку его естества.
Голос немедля проплыв подле, также скоро испарился… но лишь затем, чтобы сменится на полюбовный, бархатистый баритон, и вовсе шепнувший, кажется, в самой голове:
— Не зачем моя бесценность, мой Крушец, так тосковать… Изводить себя и нас зовом. Надо умиротвориться, потерпеть. Надо жить и помогать мальчику. Я прошу тебя, мой милый, не призывай Родителя, не губи жизнь мальчику, не рви себя… Иначе я не сумею защитить тебя… Уберечь тебя, моя драгость. А значит не будет той надобной тебе встречи с Отцом. Потерпи. Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец.
На этот раз бархатистый баритон смолк разом, будто отключившись, однако сумел наполнить плоть Яробора Живко здоровьем и благодатью, а Крушеца успокоением.
Глава пятнадцатая
По-видимому, были еще тягостные мгновения пробуждения, в которых перемешивались голоса, лица и вовсе чудные морды, скорей всего вызванные бредом. В тех пробуждениях, снах Яробор Живко слышал тихие скрипы, кряхтение, а иноредь ощущал трепетное прикосновение перст, губ и, кажется, легких взмахов пламени. Подле юноши почасту плыла нежная мелодия, выводимая умелыми губами, пальцами, перемещающимися по игровым отверстиям, вырезанным по средине лицевой стороны деревянной свирели, изготовленной из крушины, орешника, ясеня или черемухи. По преданиям лесиков Ярило, Бог страсти и любви, распространял на земле весеннее тепло. Он представлялся в виде златовласого, юного мужчины, влюбленного жениха одетого в белые одежды и восседающего на белом жеребце. Метая из рук искры, страсти пламенной, жаркой любви Бог возрождал после зимы к цветению и рождению все живое, сущее, не только в природе, но и в человеке. Это он, Ярило, в начале первого весеннего месяца белояр творил свирель из прутиков и наполнял леса, поля, луга той волшебной мелодией. Мягкий, певучий мотив свирели окутывал мозг юноши, словно густыми испарениями, как и многое иное, возникая в долгих снах. Та мелодия плавными песнопениями приподнимала над поверхностью оземи и покачивала его тело взад и вперед… И тогда сызнова слышал Яробор Живко или он — Крушец полюбовные успокоительные слова, сказанные бархатистым баритоном: «Я тут… Тут, мой милый, бесценный, дорогой малецык. Мой Крушец, мой брат, моя любезность. Не рвись, прошу тебя. Только не рвись… Это прошу тебя, я! Я, твой старший брат…»
И наново выплывало лицо Бога… Не всегда Першего, иногда Небо, Асила, Дивного… Седми, Стыня… Дажбы, Круча, а иноредь и Вежды… Вежды у которого и был тот самый бархатистый баритон. А после, вновь проплывало лицо старшего Димурга благодушно поглядывающего на мальчика и поясняющего куски мудреных толкований.
«Жизнь… бытие… существование определенного творения с прописанными формами и содержанием включает в себя поступательное движение от истока самого рождения до итогового разрушения плоти… Смерти. По мере следования, включая все стадии развития», — выводили уста Першего… Выводили слова любомудрия… философии аль все же простые истины, которые дано осознать только избранным, уникальным… И Яробор Живко с трудом прислушивался к той молви, пытаясь, если не понять, непременно запомнить.
Наконец, юноша окончательно пробудился, и, отворив вельми отяжелевшие веки, уставился на пламя, оное бушевало надвигающимися речными волнами, выплескивающимися на брег, в данном случае лишь огнистыми лоскутами прохаживаясь по сморщенному кизяку, плотно сбитому в тугие шары. Едва шевельнувшись, мальчик мгновенно ощутил свои руки, приткнутые к груди, поджатые, согнутые в коленях ноги. Клубящийся дымок от костра лениво подтянулся к лицу юноши и мягко облизал его кожу, словно оставив на ней пряно-горьковатый аромат травы.
Неспешно поднявшись с лежака Яробор Живко сел и огляделся. Он находился в достаточно большом по размаху полутемном помещении стены которого представляли изогнутые узкие рейки, перевязанные меж собой веревками и сводчатыми жердями, имеющих форму куполообразной крыши. Снаружи тот деревянно-веревочный каркас был устлан белым войлоком, местами проглядывающим, впрочем, изнутри его покрывали цветастые циновки и широкие ковровые полосы. Двухстворчатые, низкие двери, украшенные тонкой резьбой, были распахнуты внутрь помещения, а сам проем, скрывающий вход, плотно прикрыт войлочной завесой. Пол в помещение также устилали широкие подстилки, лоскутные одеяла да набитые шерстью жесткие, небольшие подушки. Лишь под головой юноши на подстеленных под ним одеялах лежали две более мягкие, перьевые подушки.
В центральной части шатра, где помещался костер, словно замкнутый в низкий треножник, в своде имелась неширокая щель, в каковую завертью, подымаясь, уплывал дым и единожды проникал свет. Из той дыры, словно зарясь внутрь помещения, заглядывало голубоватое, нависающее низко небо. При входе в шатер слева висела конская сбруя, колчаны со стрелами, несколько самострелов и ножны с мечом.
Три объемных прямоугольных сундука сверху накрытые серо-зелеными, вдвое свернутыми одеялами, располагались справа от дверей и к ним был приткнут круглый, небольшой, коротконогий стол, вероятно для того, чтоб занимать меньше места, приподнятый и поставленный на бок. Сразу за спиной Яробора Живко поместился и вовсе низкий, одначе, вельми широкий разборный шкаф, на полках которого стояли кухонные принадлежности: глиняные мисы, кувшины, черпаки, небольшие казанки, на удивление серебряные тарели, сосуды и блюда. А справа от того шкафа находился небольшой ларь, укрытый светло-серой каемочной скатертью.
Чуть зримо дрогнув, приоткрылся полог намета и внутрь вошел старик. Тот самый, которого в свое первое пробуждение видел Яробор Живко спящим. Озябше передернув плечами, юноша торопливо натянул лоскутно — собранное одеяло, наполненное шерстью, на плечи и голову, да с интересом воззрился на старика. Это был вельми худой человек со смуглым, точнее даже желтоватым, цветом кожи, черными, тронутыми белизной прожитого, жесткими прямыми волосами. Его словно уплощенное лицо с низким переносьем и выступающими угловатыми скулами, несло на себе приплюснутый, широкий нос, узкие губы с опущенными вниз уголками и темные, скорее даже черные очи. На лице старика на удивление для Яробора Живко не имелось бороды и усов, только пучком торчало жалкое ее подобие загнутых, коротких белых волосков из округлого, мясистого подбородка. Обряженный в бурые плотные портки, потертые короткие сапоги и серую рубаху, на которую сверху было накинуто распашное без застежек и шнуровки, долгополое одеяние, напоминающее кафтан, вобравшее в себя весьма разномастные цвета, начиная от красного и кончая синим. Меховой темно-бурый воротник того кафтана глянцевито переливался, словно был снят со зверя лишь давеча.