Стадион
Шрифт:
— Ольга Борисовна! — завопил Севочка.
— Я думаю, вам уже пора домой, товарищ Похитонов. Севочка, останьтесь на несколько слов.
В голосе ее было нечто такое, что гости послушались беспрекословно. Савва, нисколько не смутившись и не теряя прекрасного расположения духа, попрощался и вышел.
Когда дверь за ним закрылась, Волошина обернулась к Севочке. Почуяв недоброе, он хотел что–то сказать…
— Вот что, Барков, — прозвенел голос актрисы, — уходите и запомните: эта дверь закрыта для вас навсегда. Вы хорошо меня поняли?
— За что, Ольга Борисовна? — пролепетал он.
—
Он вылетел за дверь, а Волошина тяжело опустилась в кресло. Что же теперь делать?
Тем временем перепуганный Севочка выбежал на улицу и только на тротуаре остановился и отдышался. Щеки его горели. Ничего подобного с ним никогда еще не случалось. Теперь, должно быть, Ольга Борисовна не пустит его к себе никогда. Такой Севочка еще никогда ее не видел. А он–то хотел доставить ей удовольствие, показать ей этого дурака Савву, жениха Коршуновой.
Конечно, виновата во всем только Коршунова. Тоже персона! Не удостоила пойти в ресторан! Какая гордость! Да, конечно, она всему причиной. И весь гнев Севочки пал на почти незнакомую, но оттого не менее ненавистную ему Ольгу,
Глава восемнадцатая
Шиллинг позволил Эрике переселиться из опостылевшего отеля в пансионат.
Эрика уложила чемоданы и в назначенный час была совсем готова к переезду. Шиллинг явился в сопровождении здоровенного лоснящегося негра–швейцара, который, как пушинку, подхватил вещи Эрики и снес вниз. Через минуту она уже сидела в машине, медленно пробиравшейся в сложном лабиринте светофоров Бродвея.
К удивлению Эрики, оказалось, что пансионат мистера Артура Шиллинга помещался на том же стадионе, где проходили тренировки, больше того — все в той же знакомой трибуне. Пансионат, и трибуна, и стадион — все принадлежало Шиллингу.
Пансионат состоял из длинного коридора, в который выходили двери десяти маленьких светлых комнат, очень похожих на картонные коробки. Потолок во всех комнатках был наклонным — над ним помещались сиденья трибуны, и поэтому все помещение напоминало мансарду, столовая и ванная находились в конце коридора. Вот и весь пансионат, если не считать его хозяйки, дальней родственницы Артура Шиллинга, пожилой, совершенно заплывшей жиром женщины, которая командовала девушкой–негритянкой, выполнявшей обязанности кухарки, горничной и прачки.
Эрика вошла в отведенную ей комнатку и засмеялась от удовольствия. Наконец–то она вырвалась из Нью–Йорка! Город обхватил ее, как спрут, и давил все сильнее и сильнее. Она, разумеется, не выжила бы в нем долго. Тут, на «Черном Драконе», наверное, будет легче.
Полная тишина царила в пансионате, и это казалось странным.
— Сейчас все спортсмены разъехались, — пояснил Шиллинг, — скоро здесь опять будет полно.
В дверь постучали, — массажистка Лора Майклоу, которая жила тут же, этажом ниже, пришла помочь Эрике устроиться на новом месте.
— Поручаю эту девушку вам, Лора, — торжественно произнес Шиллинг, ласково погладил Эрику по щеке своей мягкой, как подушечка, ладонью и исчез, чтобы появиться точно
И снова потянулись долгие однообразные дни. Правда, здесь дышалось легче, но зато нельзя было ступить шага, не чувствуя на себе острого, колючего взгляда хозяйки пансионата. Даже в кино, находившееся неподалеку от стадиона, Эрике не разрешалось ходить без Лоры Майклоу.
Часто девушка задумывалась о своей жизни, и ей становилось страшно. Неужели ей предстоит еще десять лет провести в этой тюрьме, без людей, без товарищей, без любимого, без семьи? Мысль об этом приводила ее в ужас.
— О, все очень скоро изменится, — многозначительно отвечал Шиллинг, когда она заговаривала с ним на эту тему.
Единственное, что могло ее радовать, — это аккуратность Шиллинга в финансовых расчетах. Правда, с Эрики вычитают за все — за комнату, за пансионат, за еду, но все–таки остается еще немало. Шиллинг платит точно по договору, и каждое первое число, передавая Эрике тугой конверт с деньгами, подчеркивает свою точность. Тут возразить нечего. Если так пойдет дальше, то Эрика вернется в Германию богачкой. Но когда же это будет? Через десять лет. Тогда ей будет тридцать! Половину жизни, лучшее время, ее весну, взял себе Шиллинг за свои проклятые деньги.
Не могла она забыть и о Тиборе Сабо. Дни шли один за другим, складывались в недели, месяцы, а тоска не проходила, и образ Тибора не тускнел. Только железная немецкая дисциплина, только воспитание, согласно которому послушание и покорность считались высшими добродетелями, позволяли Эрике терпеть такую жизнь.
Однажды она не выдержала и написала Тибору письмо. Она скупо и сдержанно сообщала о своих достижениях, о заработках, о надежде разбогатеть. Перечла и поняла, какое оно печальное, это короткое письмо о ее успехах. Теперь, когда она переехала на стадион, у нее был постоянный адрес, и она на всякий случай написала его, не очень надеясь получить ответ. Письмо улетело, как птица, а на стадионе потянулись такие же унылые дни, заполненные тренировкой, разговорами с Лорой Майклоу или миссис Шиллинг и абсолютным бездумьем.
Иногда Эрика доставала кожаный портфель, подаренный ей Шиллингом, и принималась пересчитывать свои деньги. Она любила эти блестящие упругие бледно–зеленые бумажки — казалось, они могут принести ей счастье. Но бумажек становилось все больше, а счастья не было.
И чем дальше, тем все сильнее и острее Эрика начинала ненавидеть спорт, свое дарование, силу и ловкость своего красивого тела. Если б не спортивный талант, она бы жила спокойно на хмуром Кайзердамм с матерью и подругами, близко, всего через две границы от Тибора. Порою ей хотелось искалечить себя, уничтожить даже мечту о рекордах, сразу оборвать эту постылую жизнь…
Но она пугалась таких мыслей, тут же вспоминая о подписанном договоре, о своих обязанностях. Нарушение их девушка считала глубоко нечестным поступком — так уж воспитала ее скромная немецкая мать Марта Штальберг.
Вскоре она узнала из газет, почему Шиллинг держит ее в таком уединении. Эрика с удивлением прочла, что она учится в одном из закрытых колледжей, куда принимают только очень состоятельных людей. Когда она спросила у Лоры Майклоу, что значит этот вздор, та только пожала плечами: