Стадион
Шрифт:
«Почему ты одна? Почему возле тебя никого нет?» Эти слова, казалось, еще звенели у нее в ушах, и забыть их или ответить на вопрос сына было невозможно.
А собственно говоря, почему невозможно? Разве не ясно, что она сделала глупость, уйдя из группы? Нет, не ясно. Может быть, Громов со своей диалектикой и прав, но Ольга Волошина не послушается и не отдаст собственными руками свою славу! Не отдаст!
Она поглядела на побледневшее во сне лицо Коршуновой, и снова тихо и сладко заныло сердце от знакомой материнской нежности. Все ее неудачи начались с того дня, когда она осталась одна,
Ольга Коршунова зашевелилась во сне, что–то пробормотала. Волошина поправила подушку, прошла к себе в спальню, разделась и легла, ио долго не могла заснуть, размышляя об одном и том же и не находя в себе силы сделать трудный, но правильный шаг.
Она заснула, так ничего и не решив, но твердо зная, что дальше так жить невозможно.
Волошина спала неспокойно; ей почему–то снился уютный берлинский стадион, где она установила последний рекорд, и все время, словно на огромном экране, установленном на шумных, многолюдных трибунах, перед ее глазами стояло лицо Ольги Коршуновой.
Они проснулись рано. На Ольгу Коршунову больно было смотреть: за эту ночь она стала старше на несколько лет, под глазами ее легли глубокие тени. За чаем девушка сказала:
— Хорошо, что я пришла к вам, хотя всегда, когда я буду вспоминать об этой минуте, я буду краснеть от стыда. А он для меня больше не существует…
— А может, все еще можно уладить, простить?
— Нет, Ольга Борисовна, простить я не смогу.
Волошина ничего не ответила. Они скоро расстались: Ольга поехала в институт, актриса — в театр.
Она вышла из театра угнетенная, вконец недовольная собой. Посмотрела на часы — без двенадцати минут два. Раньше она в это время торопилась в институт на тренировку. Куда же идти сейчас?
«Ты сейчас пойдешь в институт, в спортивный зал н будешь тренироваться вместе со всеми», — гневно, словно злейшему своему врагу, сказала себе Волошина и решительно направилась к троллейбусу.
Она представила себе, какие лица будут у девушек, когда они увидят ее в институте, подумала о разговорах в раздевалке, о всяких сплетнях и догадках.
«Ну ладно, — обрывала свои мысли Волошина, — получишь то, что заслужила, а оставаться одной не имеешь права!»
В большом спортивном зале уже собрались все девушки, с которыми она прежде работала вместе. Карцев тоже был тут. Ольга Коршунова стояла в шеренге бледная, сосредоточенная, с одним желанием — не дать себе раскиснуть, с желанием подтянуться, работать в полную силу. Волошина подошла, высокая, спокойная, уверенная в своей силе, и стала на правый фланг, на свое старое место. Федор Иванович взглянул на нее и не удивился, не улыбнулся, словно Ольга Борисовна ни на минуту не покидала своих подруг.
Глава двадцатая
В семь часов утра в сто сорок третьей комнате общежития пронзительно завизжал будильник. Семь девушек сразу же раскрыли глаза и подняли головы с подушек. Резкий звон,
Ирина Гонта спрыгнула на пол, накинула халатик.
— Вставай, Вера, пора, — тормошила она подругу, но та не обращала на эти слова никакого внимания. — Ах так! — воскликнула Ирина. — Вставай, а то буду делать водные процедуры!
Вера уже проснулась, но глаза ее все еще были закрыты.
— Хорошо, пощады тебе не будет, — торжественно заявила Ирина и только успела намочить водою из графина кончик полотенца, как Вера открыла глаза.
— Подействовало! — смеялись девушки.
Ирина распахнула форточку над своей кроватью.
— Простудимся! — запищала Вера. — Закрой сейчас же!
— На зарядку! Становись! — торжественно скомандовала Ирина.
Девушки, еще полусонные, заспанные, теплые, розовые, одна за другой поднимались с кроватей. Ирина открыла еще одну форточку, в комнате стало свежо, и сон как рукой сняло. Первые лучи утреннего солнца уже искрились в морозных узорах окон.
— Левую ногу отставить назад, руки над головой, вздох! — командовала Ирина.
Шестнадцать тонких девичьих рук, выскользнув из рукавов халатиков и пижам, поднялись над головами.
— Руки вниз, ногу на место, выдох, — звенел голосок Ирины.
Она командовала с увлечением, совершенно убежденная в полезности своего дела, и убежденность ее передавалась подругам. Не сразу начала сто сорок третья комната делать по утрам зарядку. Сначала девушки не соглашались и всячески отлынивали, лучше поспать лишние десять минут, утром так хорошо спится.
Прошли уже те времена — сейчас зарядка сделалась для всех такой же необходимой, как умывание.
— Раз–два! Раз–два! Раз–два! — покрикивала Ирина. — Все! Умываться!
Комната опустела, но через несколько минут она снова наполнилась веселым гомоном. Девушки принялись стелить свои постели, дежурная выметала сор, стирала мокрой тряпкой пыль… Потом — завтрак, последний взгляд на тумбочку у койки, не забыто ли что–нибудь, — и скорей по длинным лестницам вниз, на улицу, к памятнику Богдану Хмельницкому, а там — на трамвай, либо пешком по Владимирской к широким дверям университета.
Ирина всегда шла пешком, приходила за десять минут до начала занятий, успевала поболтать со всеми подругами, из бумаги складывала смешного рогатого чертика, ставила его перед собой на парту, вынимала конспекты и к моменту прихода преподавателя была совершенно готова к работе.
— Железный характер, — подсмеивались подруги, поглядывая на острые рожки чертика. Но перед зачетами выяснилось, что самые лучшие конспекты — у Ирины, видно, чертик и в самом деле имел магическую силу.
Внимательно, по–хозяйски наблюдали за всем, что делалось на первом курсе факультета журналистики, веселые карие глаза Ирины. Ей до всего было дело — и почему Валя Волк получил тройку по английскому, и почему Саня Семидуб так демонстративно невзлюбила Игоря Скворчика. Короткий, немного курносый носик влезал во все дела курса, и даже странно было бы, если б какое–нибудь из них обошлось без секретаря комсомольского бюро.