Стадия серых карликов
Шрифт:
— Докладываю: в настоящее время он, закрывшись в своей квартире, работает по-творчески!
Великий Дедка включил видеоканал, проверил: да, Аэроплан Леонидович, не взирая на то, что четвертый час утра, что за стеной у него лежит усопший Степан Лапшин, вдохновенно отстукивает на древней машинке «Товарищество Жъ. Блокъ» поэму «Ускоряя ускорение ускорения»!
— Имей в виду: рядовой генералиссимус, по всей вероятности, не человек, а лишь для блезиру как бы человеческий фактор, но вкрутую. Венец эволюции Каинова семени, понял? Нечистая сила создавала его в противовес человеку одухотворенному и потому разумному. Сделать так, чтобы рядовой генералиссимус
Преддомкома после команды «брысь!» исчез прямо сквозь стену — только вздыбился ворс на том месте ковра, где он стоял. Великий Дедка решил покинуть кабинет председателя Моссовета, полетать над городом, подышать воздухом. И ночью разогретая Москва дышала миазмами научно-технического прогресса. У него сжало грудную клетку от всевозможных нарушений предельно допустимых норм чуть не по всей таблице Менделеева. Должно быть, заработал стенокардию от работы без противогаза, зачесалось в носу, прочихался, сбивая листву на деревьях Страстного бульвара и, определив, откуда ветер дует, на форсированном режиме полетел за город, отдохнуть от забот. Приземлился возле какого-то лесного озерка, окутанного туманом — две русалки выглянули из воды, всплеснули руками от неожиданности, узнали и пошли на дно. За спиной потрескивал валежник — улепетывал здешний лешак, и филин злорадно ухал ему вдогонку.
В предчувствии рассвета расщебетались птицы. Туман разошелся, над водой заклубились комары, заплескалась верхоплавка, пытаясь достать насекомых. Пригрело солнце, возле озера стало свежее, но хорошо, как хорошо было, Господи!..
Великий Дедка снял рукавицу с черта на палке, чрезвычайный и полномочный Лукавого оживился, высунул красный от внимания птичий язычок.
— Вот что, рожа немытая, — сказал ему Великий Дедка. — Передай Главлукавому: в девять утра сегодня жду его возле памятника Юрию Долгорукому, сидеть буду на скамейке напротив лошадиного хвоста.
Глава двадцать третья
Ночь у мистера Гринспена была ужасной, с обычными для него кошмарами (тут, следует оговориться, случай был особый: кошмары в кошмарах!), в которых он неизменно убегал, прятался, уезжал, улетал, уплывал. Его же всегда настигали, хватали, душили, вязали, били, пытали, сажали на электрический стул, правда, тут он всегда задумывался над тем, какая же сволочь экспортирует сюда эту самую некомфортабельную мебель в мире? А ведь еще он горел, жестоко, мучительно сгорал вместе со своими суперсекретными бумагами, падал со всевозможных высоких здешних мест — высотных домов, например, на площади Восстания и на Смоленской. Сваливался сам, по собственной инициативе, или же ему активно помогали в этом, с советского МИДа, с домов на Калининском проспекте, где прижились разные министерства, ну, и с Останкинской телебашни…
Во время последнего отпуска в Штатах он пошел к врачу, старому школьному товарищу Биллу Тетервудсу. Он всегда был свойским парнем этот Билл, и если уж идти сдаваться, размышлял Даниэль Гринспен, то к приятелю, который сможет тебе помочь и не разболтает в случае чего.
— Знаешь, Билл, я, должно быть, того, немного устал, — неуверенно начал гость и поведал ему о своих тревогах, ночных видеоклипах и фильмах ужасов, ощущении постоянной опасности, гнусного,
— Тебя преследует мощная организация, — медленно и весомо, словно опытный экстрасенс, говорил Билл. — Она следит за тобой неотступно. Постоянно желает поймать, многочисленные члены этой организации облучают тебя электромагнитными, биоэлектрическими аппаратами, кто знает, быть может, у них есть штуки и на ядерном принципе. Короче говоря, они мешают работать, воруют твои мысли, замыслы и чувства. А свои, зловредные и злокозненные, навязывают — и под видом пропаганды, и с помощью телевидения, радио, газет, просто облучают… Твои ночные кошмары, Дэни, — это их рук дело. Чтобы прекратить это безобразие, ты оборудовал очень хитрой электронной защитой свое жилье и свое рабочее место, не так ли?
— Да, но откуда ты об этом знаешь? — поразился Гринспен.
— О, приятель, я о тебе знаю все, вот, к примеру, у тебя сердце порой едва не останавливается. Или ты постоянно разоблачаешь своих преследователей в многочисленных заявлениях, нередко публикуешь их с помощью своих людей в прессе. Верно?
— Совершенно верно, — согласился Гринспен и, перейдя на шепот, спросил: — Ты знаешь, что я работаю в Москве??!
— Нет, об этом я не знал. Но синдром, дружище, он и в Москве синдром.
— Это опасно?
— Имеешь в виду себя или Москву? Нет. Пока нет. А для окружающих — о, уже да. В том числе и для Москвы.
— А как эта штука по-вашему называется?
Билл Тетервудс замялся, увильнул в сторону от прямого ответа, задав почему-то вопрос о том, как у него дела с мочеиспусканием. Однако Даниэль Гринспен не из тех парней, от которых можно запросто отделаться.
— Билл, с мочой у меня полный порядок. Ты скажи прямо: как эта моя штука у вас, медиков, называется?
— Параноидальный синдромчик. Небольшой, не совсем взрослый, не совсем оформившийся, но уже синдром. Меняй работу. Ты где сейчас кантуешься? Ах, да, в Москве. Побыстрее возвращайся, ложись в мою клинику, мы тут тебе быстро мозги прочистим. Заодно и преследователей твоих оставим с носом.
— Ты полагаешь, что их в твоей клинике нет? — еще тише спросил Даниэль Гринспен.
Билл быстро взглянул ему прямо в зрачки, потом опустил глаза.
— Знаешь, я тоже часто задумываюсь об этом.
Таким образом, Даниэля Гринспена согревала перспектива дружной совместной борьбы в клинике Билла Тетервудса, и его мысли, пусть несколько странноватые, обретались с утра уже за океаном. Однако тело мистера Гринспена находилось в Москве, и радужным его мыслям пришлось возвращаться из заокеанского вояжа на грешную, непостижимую в постоянном стремлении к несчастьям многострадальную российскую землю. Воистину умом Россию не понять, в нее лишь можно верить.
Конечно, кто только ни помогал России добиваться для себя новых бед и трагедий, в том числе и он, Даниэль Гринспен, приложил руку, да, тот самый Дэни, который в Штатах почему-то говорил «у нас, в России…» Черт возьми, к ней привыкаешь, насколько она несуразна, настолько она никого не оставляет к себе равнодушным!
«У нас, в России…» — может, это знак свыше, знак неизбежности несчастья и для него, ведь он помимо своей воли в какой-то степени сроднился с этой страной, непроизвольно стал считать своей? Загадочная держава: эмигранты уезжают отсюда евреями, проклинают ее на чем свет стоит, а в Штатах совершенно необъяснимым образом преображаются в русских и также любят вставить в свою речь, далеко не всегда в отрицательном плане, это вот самое «у нас, в России…» Как бы у Билла Тетервудса не проболтаться, что он тоже русский. Тем более что у него еще и теща отсюда.