Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

Голос фон Дитца, кратно усиленный динамиками, как жгучая плеть, ударил по слуху комбата. В памяти вспыхнул недавний разговор:

– Удивлён, майор, моему хорошему знанию русского языка? Что ж, я убеждён, надо знать язык врага, если хочешь его победить.

«Рыжий пёс…сын шакала…Дэлль мостугай! Чагьан!..– Магомед грязно выругался, шёркнул по лицу ладонью, будто смахнул холодную паутину. – Нет, никто ничего не забыл. Именно этот заклятый враг, часто не давал уснуть ему, словно рядом с ним под шинелью лежал разлагавшийся труп.

– Магомед давно

пытался свести счёты с этим эсэсовцем. Но как? Фронт диктует свои правила…Понятно, фон Дитц был одержим дьяволом. Человек, превратившийся в зверя. Но расчётливый, опытный и смертельно опасный. Сам метод избранный этим хищником: массовые расстрелы раненых, женщин и детей, смерть через повешение, казни посредством жестоких пыток, сбрасывание ещё живых людей в колодцы и угольные шахты, отрезание гениталий и голов красным командирам, изготовление из этих «трофеев» «фронтовых сувениров» – превосходил по своей дикой отвратительности всё, с чем приходилось сталкиваться на войне. А если что-то и было способно привлечь внимание, видавших виды защитников Сталинграда, так это как раз нечто гиперужасное, именно в духе преступлений частей СС и, конечно, богатого на выдумку Железного Отто.

Судя по атлетической тренированной фигуре барона, по развитости его рельефной мускулатуры, он обладал не только лютой свирепостью наци к второсортным народам, но и быстротой реакции, ловкостью, но главное звериной силой. «Он по всему садист, маньяк, – итожил Магомед, – которому доставляет наслаждение внимание публики, равно как своих солдат, так солдат противника.

«После сражения под Чижовкой, кровопролитного штурма Воронежа, – думалось Магомеду, их пути разошлись. – След этого двуногого зверя всё больше остывал. Но нет! Злой рок, в лице штандартенфюрера СС, преследовавший Танкаенва со времён взятия Шиловской высоты, никуда не делся. Саблезубый хищник лишь сделал большой рывок на юго-восток к Волге, что бы обогнав своего соперника снова выйти на его тропу.

– Вай-ме! Что такое? – прошептал он, смертельно побледнев. – Разве, такое возможно? Неужели… правда – «къадар» – то, что старики в горах называют судьбой?

Он внутренне содрогнулся, зная, как закончилась жизнь многих красных командиров, его боевых товарищей, попавших в когтистые лапы этого кровожадного зверя.

…представил себя на мгновение у чёрного зева угольной шахты. Она жутко хрипела-стонала-выла полуживыми людьми…Ещё можно видеть перламутровый полумесяц луны, алмазную горсть далёких звёзд, круглое пятно фонаря конвоя, злобный лай немецких овчарок, косноязычный окрик своих палачей, чувствовать ледяное давление ветра.

…вдруг огромной силы опрокидывающий удар…Он бьётся головой, проваливается вниз в тесную щель, обдирая до кости губы, уши и лоб о выступы угольной тверди.

И вот оно – безумие и ужас!

…его, ещё живого, придавили новые сброшенные конвоем тела…скоро вся шахта до краёв превратится в копошащуюся груду окровавленных, переломанных живых и мёртвых тел, мычащих от ужаса, боли, бессилия и удушья…

А сверху, как сырые могильные комья, всё падают и падают новые тела…и он хрипит, задыхается…Он никогда больше не увидит любимой Верушки…своих родных: отца-мать, братьев-сестёр…свою прекрасную Ураду, свой солнечный Дагестан!

Эта мысль раскалённым шампуром пронзила сердце, шибанула в виски, в окоченелые жилы. И всё в нём мгновенно вскипело, взбурлило жаждой жить, любить, мстить – уцелеть любой ценой, отшатнуться от страшной шахты.

«Вот оно…Начинается!» – задыхаясь подумал он, охваченный ненавистью и сдавленной тяжестью надвинувшихся предчувствий. Сердце его тяжело застучало. Он расправил поникшие плечи, и вдруг услышал собственный голос. На родном аварском он шептал молитву: «Бисмиллагьи ррахIмани ррахIм…»

На его плече сомкнулась чья-то ладонь. Он резко обернулся, чувствуя, как грудь и спина взялись испариной. Его Вера маленькая красивая, похожая на цветок, смотрела на него потемневшими от беспокойства фиалковыми глазами, мучительно морщась, ломала брови, растерянная, дрожащая.

– Ты слышал? Это…он?! Фон Дитц?

– Вера…Верушка! Ты, не ранена? – он взволнованно оглядывал её с ног до головы.

– Нет, не тревожься.

– Что-о? Тяжело тебе, да?

– А вам разве лего, товарищ комбат?

– Э-э! Зачэм ты здэс? Уходи отсюда, женщина!

– Миша, миленький. Не гони, я – с тобой!

– Отставит! Ты что, опозорит, погубит меня хочэш-ш, в глазах батальона? Отставыт, боец Тройчук, – он чужими гневными глазами уставился на неё. – Где вы должны быт?

– В блиндаже связи, товарищ…Ми-ша-а! – она бросилась к нему на грудь. Боюсь, боюсь! За тебя…За нас! – она заклевала его поцелуями, бурно дышала. Касаясь пальцами его медных скул, часто повторяла:

– Погоди, погоди, родимый…ой, дура…что-то хотела сказать…

– Уходи! Немэдленно уходи. Здэс опасно! Кругом, марш!

– Да, да…Конечно…Так точно, товарищ….Мишенька-а! – вера взвизгнула от отчаянья, боли сердечной, будто невидимый кнут плотно обвил её лицо.

Он оторвал от себя исступлённо целовавшую его Веру, тирком поцеловал её в губы, оскалил белые плотные зубы, рыкнул, не оборачиваясь пошёл по траншее. Позади, у миномётного расчёта Овчаренко, осталась Вера. Магомед не оглянулся ни разу, не видел её бледного, опрокинутого лица, хлынувших слёз из широко открытых немигающих глаз.

Вера, не чувствуя ног, пошла прочь, и не было сил в её руках, что бы утереть слёзы, падавшие с длинных чёрных ресниц.

За спиной с ехидцей хахакнули миномётчики:

– Да-а, девка…Влипла-а, как муха в смолу…

– Ха! Известно дело. Абрек не подарок. Из камня проще слезу выжать.

– И куда только наш товарищ старший политрук смотрит. Это ж…на фронте…моральное разложение, так, старшина?

– Не знаю, – буркнул в сивый карниз усов Матвеич.

– А я знаю. Потому, как красному командиру надо держаться подальше от юбок. Устав запрещает. Какой он пример подаёт солдатам своим?