Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня
Шрифт:
Бежит по полю санитарка – звать Тамарка,
Давай. Тебя перевяжу…Сикусь-накусь-выкуси!
И в санитарную машину, ёксель-моксель, С собою рядом положу…
– Ну дела, – Серёга скрутил цигарку, пыхнул дымком, – у этого пузатого жука Радченко, поди, в каждом городе по такой королевне есть.
– Не дрейф…и тебе повезёт, – затягиваясь переданной цигаркой, успокоил Марат.
– Откуда? Везенье-то прикатит? В деревнях по три калеки осталось и те нарасхват.
– Вот и я за то! Наш брат теперь на вес золота! В почёте.
– Да уж. Только в нашем положении о юбках и мечтать. Во-он,
– Не скажи-и! – приподнятым голосом возразил Суфьяныч, прищурил рысьи глаза. – Третьего дня батяня-комбат отправил меня с бойцами на пристань груз встретить. Ну прибыли, значит…Вокруг жуть, чёрт ногу сломит…На пристани – хрен ночевал… над Волгой юнкерсы-мессеры коршунячьими стаями кружат. Вода кипит от их бомб, из-за стены воды другой берег не виден. Ну ждём, значит, укрылись получше, мало ли что…Груз больно ценный ждали!
– Ну и? – Казаков нетерпеливо ёрзнул задом на ящике.
– Вдруг слышим рядом, прикинь: в проломе за стеной, на этаж ниже – жизнь, кто-то стонет…Мы, понятно, метнулись на выручку, автоматы наперевес…Добежали, припали к щели и мгновенно опьянели от тепла. Помню, пахло жильём: углями, керосином, старым тряпьём, полушубками, войлоком. Наконец глаза привыкли к темноте, а там! Ба…твою мать в гарнизон!..– Суфьяныч звонко хлопнул в ладоши. – кровать здоровенная посреди подвала, с матрасами и подушками…Баба голая – ноги к потолку задраны, на ней мореман меж ляжек…в одном тельнике с голой жопой. Туда – сюда понужает, как паровой поршень…
– Вот это да-а! – восторженно гоготнул Сергунок. – чо?
– Тут передых у них случился. Видать, отстрелялся морской.
Мы притаились, зачем мешать песне? Слухаем – шёпот горячий.
– Кровать подлюка скрипит…весь берег услышит!
– Нехай завидуют. А, может, у нас военно-полевой роман, матросик?
– Цыц, дура, какой роман? Перепихнулись и хорош. Вся любовь и сиськи набок.
– Да ладно тарахтеть. Ой, ой ногу свело…Да погодь, ты матросик-барбосик, пуговка-сучка не расстёгивается!
– Тише ты, сирена! Ну, готова?
– Служу Советскому Союзу!
И тут они опять дали жару, только в шубу заворачивай… Он потом и говорит ей: так мол и так, благодарю за рвение. Молодец девка с понятием. Мужик без бабы, как солдат без винтовки.
Суфьяныч помолчал, добивая цигарку, бросил её под сапог.
– А потом они встали…срам прикрыть, значит…
– Хороша была девка? Корпусная? С дойками, как положено?
– Ну, ты кобель…
– Так как? – глаза Казака горели, рот был чуть приоткрыт, переполненный похотью пах напряжённо пульсировал.
– Баба, как баба? В полутьме молодой, свежей казалась. Знаешь, ведь? В темноте все кошки серые. Хотя помню, цвет лица был, как не живой…Шибко белый с румянами. И губы такие, ровно она, вот только свёклу ела, усёк?
– Шлюха, что ли? – Серёга вскинул подвижные чёрные брови.
– Точно так. Он ей банку тушёнки на стол поставил и треть буханки ржаного сверху.. Ещё спросил на последок:
Мужиков то много?
– Сегодня, ты первый.
– А вчера?
– Один старлей…и два солдатики прибегали. Жив будешь, приходи барбосик ещё. Спирт принеси. Соль, спички, хлеб. Я тут всегда,
– Нет, груз мы не получили. Фашист опять паром разбомбил. Одни бушлаты, как пельмени в кипящей воде.
Серёга Казаков хотел что-т ещё выяснить…Как вдруг патефонная игла, словно по живому, вжикнула по пластинке, песня оборвалась на полуслове…И следующую секунду по развалинам, по грудам кирпича и бетона, сквозь путанные сети колючей проволоки, над ржавыми обрубками противотанковых ежей из динамиков полетел громкий грассирующий голос на ломаном русском языке:
– Русиш залдатэн унд официрэн – сдавайтесь!
Вы окружены германский непобедимый армия. Ваше сопротивление бесполезно. Зачем проливай ненужный кровь? Будьте благоразумны! Немецкий командование гарантирует вам жизнь, медицинская помощь, горячий еда и добрый отношение.
Русиш залден, убивай свой фанатик-командирэн унд комиссарен! Бросай оружие – выходи. У вас есть 15 минут. Все, кто не выполнять приказ германский командование – будут уничтожены!
* * *
…Угрозы противника надрывно повторялись, как колдовское заклятие, но танкаевская линия обороны молчала. Никто не шелохнулся, не подал голоса.
«Спасибо, ребята. Баркалла, джигиты! Другого от вас и не ожидал, – комбат Танкаев мысленно говорил со своими бойцами и командирами. Следил за активностью врага, снова и снова цепко осматривал подозрительные места в поисках диверсантов-штурмовиков, хитронырых сапёров.
…нацелил бинокль в прогал заводской бетонной стены. Приблизил сплющенную танком пушку, сгоревшую самоходку с развороченным бортом. Задранной пятнистой кормой; возле неё припорошенные снегом бугрились трупы обгоревших немецких танкистов. Задержал взгляд на красно-бордовых, заветренных ошмётках мёртвого мяса…Рядом, точно из полыньи, торчало оледенелое выпуклое плечо с татуировкой немецкого орла Третьего Рейха, полуобнажённый, с выпученными глазами и ощеренным ртом череп, в который злобно вгрызались мокрые собачьи клыки. Одичалые псы умиравшего города, дышали паром, вываливали розовые, слюнявые языки, яро рычали. Майор видел их мускулистые с чёрными когтями лапы, сытые откормленные на человечине загривки. Косматый пёс, дыбя на хребте шерсть, упираясь крепкими лапами в грудь танкиста, сгрызал с его лица губы, жадно сглатывал нос, хрящеватые уши и задубелую мякоть щёк…Другой пёс, крутя мохнатой шеей, объедал руку, рвал с треском сине-розовые сухожилья. На запястье офицера желтели часы. Рука скакала и дёргалась, доводила пса до исступления. Тот был клыками по заиндевевшему лицу. Зубы мертвеца и собаки сталкивались, гремели. Казалось, они грызлись, и мертвец, защищаясь от зверя, лязгает и хрипит..
Присутствие собак, их безбоязненное поведение, давало сделать резонное заключение: поблизости людей нет. Он перевёл бинокль влево, пробежался по дворам, по нетоптаному сверкавшему снегу, заглядывая во дворы разгромленных одноэтажных домов. Каждый был поражён снарядом, бомбой или струёй огнемёта, выгорел изнутри. Из расколотых окон и сорванных дверей свисали обгорелые одеяла, прожжённые ковры, дырявые простыни, словно кто-то проснулся в ночи, пытался выпрыгнуть из горящего дома, оставил следы своего бегства и гибели.