Сталингранские сны
Шрифт:
– А как же приказ Ставки Верховного Главнокомандования N 227, товарищ командарм?
– не удержался, спросил комиссар, - отступление продолжается?
– Вашу дивизию хорошо бы поставить восточнее левого фланга моей армии, в районе Бутово, - никак не отреагировав на этот вопрос продолжал говорить Чуйков, - несколько батальонов оставлю на линии Котельниково - Курмоярский Аксай как передовые отряды, в том числе ваш батальон, раз вы тут уже есть. Нет-нет, майор, не записывайте. Память тренируйте, уберите планшет и карандаш. В армии моей одни герои подобрались, так что и вы не подкачайте, новички!
Пока Чуйков, не столько вводил в курс дела командиров, сколько проговаривал для себя словшуюся ситуацию, беженцы собрались с духом и тронулись дальше в путь. Не двинулись с места только те, кто остался рядом со
– Это что за похоронная процессия на жаре? Холеру хотите в батальоне получить, или чуму?
– Мы хотели их до Кераичева, до кладбища довезти, - ответил Рублёв, - проститься по-товарищески, в морально-политическом смысле митинг провести...
– Какое кладбище, ты бредишь? Воронка от бомбы сейчас им могила, быстро снимите посмертные медальоны и обмундирование, уложите в воронку, отметьте на карте место и фамилии, когда будет время, сядете с начштаба и напишете извещения родственникам по адресам из медальонов с указанием места. Исполняйте!
– резко обрывая его, сказал Чуйков.
Было видно, что, говоря это, он напряжённо думает совсем о другом. Стукнув несколько раз каблуком хромового сапога в крышу фургона, Чуйков крикнул громко, слонро через громкоговоритель:
– Чёрт побери, Револьд, давай связь с Гордовым или Хрущёвым! Тут беда - в Котельниково немцы, 51-я армия окончательно развалилась, а я вторые сутки не могу с ними связаться! Они меня отправили выяснять лично обстановку вдоль дороги Сальск-Сталинград и организовывать фронт, собирая разбитые части, а теперь, небось уже думают, что я скрываюсь от них, что я перебежал к немцам, как Власов из 2-й Ударной!
Вздрогнув от мощного голоса командарма, Рублёв подошёл к краю фургона, и сверху вниз отдал команду через головы автоматчиков охраны похоронить убитых. Поскольку ближе всех к фургону располагались бойцы взвода Милованова, отбывшего уже вместе с железнодорожником на мотоцикле в погоню за гаубицами, исполнение приказа выпало Березуеву. Тот выдели для этого Надеждина, Гецкина и Петрюка. Им помогал солдат-возничий из артдивизиона.
Первого убитого Надеждин помнил по Славянке. Его звали Сашей. Они вместе оказались в карауле около склада боеприпасов дивизии в последнюю ночь перед погрузкой в эшелон для отправки на запад.
Тогда была блаженная тёплая звёздная ночь. Неугомонные сверчки звенели так, словно хотели быть услышанными всем миром. Таёжного гнуса тогда было совсем мало из-за двух недель прекрасной сухой погоды и сильного ветра со стороны залива Петра Великого. Саша был 1923 года рождения, ладный, светловолосый и голубоглазый парень, чем-то похожий на актёра Марка Бернеса. Он был из семьи тамбовских переселенцев в эти края ещё до революции. Дед его и отец его были сначала кузнецами-кустарями, а после окончания периода НЭПа работали в лесозаготовительном кооперативе вместе со спецпоселенцами, а его мать воспитывала ещё двух братьев и трёх сестёр. Она пекла пирожки с грибами, капустой, иногда ягодами, для продажи на станци. Эти пирожки она часто передавала через дневальных или дежурного по части за угощение для Саши. Она просила их не обижать её старшего, любимого сыночка. А он относился к ней с такой сыновней нежностью, которую не часто встретишь в больших крестьянских семьях, обремерённых тяжёлым ежедневным трудом, заботами, болезнями и недоеданием.
– Когда вернусь с войны с победой, - говорил он в последнюю ночь перед отправлением на фронт, - я буду работать на деревообрабатывающем комбинате, или в рыбсовхозе, и каждый месяц буду покупать матери красивый шёлковый китайский платок с драконами и цветами!
Саша так подробно описывал свою послевоенную самостоятельную жизнь, женитьбу, рождение своих будущих детей, что Надеждину показалось, что это всё было на самом деле.
Сейчас, стягивая с бездыханного тела гимнастёрку, майку, вынимая из кармашка галифе эбонитовую гильзу посмертного медальона, он с трудом узнавал побелевшее, осунувшееся лицо с опавшими мышцами, матовыми зубами между синих губ, и полуоткрытые мутные глаза. Блестящие мухи ползали по ресницам и забирались на роговицу совершенно безнаказанно, и бесполезно их было отгонять. В груди виднелось пулевое отверстие с ровными бурыми краями. Выходное отверстие пули между лопаток было большим пятном из кожи, обломков костей, сухожилий, мяса и запёкшейся крови. Вряд-ли Саша успел о чём-то подумать перед тем, как мозг перестал получать кислород. Просто он потерял сознание от удара, и всё...
Другого солдата Надеждин не знал. Наверное он был из последней команды призывников, даже не прошедших курс молодого бойца. Внешне он походил не то на бурята, не то на эвенка или монгола. Черноволосый, с выступающими скулами и низкими длинными веками. На лице запечатлелось безмятежное спокойствие, словно он спал и видел прекрасный сон о небесном царстве добра и света. Пуля вошла ему в ключицу, сверху вниз. Выходного отверстия не было. Других раздевали Петрюк и Гецкин. Березуев принимал и складывал на каски, пилотки, шинели, вещмешки, лопатки, ремни, гимнастёрки, пригодные для носки, обмотки, ботинки, фляги, котелки, винтовки, подсумки с обоймами, противогазные сумки, гранатные сумки. Пять посмертных капсул он сложил в нагрудный карман и надёжно застегнул жестяную пуговицу.
Когда мёртвые солдаты были уложены рядком на дне воронки плечом к плечу, головами на восток, в сторону дома, санитары положили рядом с солдатами тело лейтенанта Грицина. Его офицерскую книжку старшина положил в карман к посмертным капсулам, а несколько неотправленных писем, залитых кровью, положил в свою гранатную сумку. К убитым военным в воронку положили неопознанного юношу лет восемнадцати, без документов, одетого в солдатские галифе и ботинки без обмоток, поношенный пиджак на голое тело и промасленную кепку. Из вещей у него был только узелок с яблоками, книга по коневодству, видимо на продажу, и сорок рублей денег. Щепа от кузова грузовика, отколовшаяся при взрыве, пробила ему горло насквозь. Потом к убитым было прибавлено несколько гражданских, поскольку не было другого выхода, как похоронить их здесь, в степи, без прощания и церемоний. Рыдающая женщина в ситцевом платке, сорочке в горошек и просторной юбке, рыдая, сидела на краю братской могилы, шепча бессмысленные фразы, видимо как-то связанные с убитой осколком в спину немолодой женщиной, вроде бы её сестры. Несколько заросших щетиной мужчин, с виду колхозников, угрюмо стояли рядом с непокрытыми головами, сжимая кулаки.
– Вот чего наши как-бы братья германские рабочие и крестьяне наделали, - сказал старшина Березуев, указывая пальцем в могилу, - думаю, теперь ни у кого не дрогнет рука, увидев перед собой в прицеле винтовки мерзкую харю во вражеской форме, потому что это не люди будут перед вами, а звери! Вот лежат убитые ими сибиряки, дальневосточники, молодые парни. Не так, не в этой степи должны были они умереть, а в своём родном крае, прожив долгую жизнь, в кругу любящей семьи, отдав силы для строительства Советской страны, промышленности, обороны, родив и воспитав умных, здоровых и сильных детей и внуков. А теперь одни убиты здесь, потому что кто-то решил сделать из нас, из советских людей рабов международного капитала! Не будет этого, пока мы живы, пока живы люди, верные заветам Ленина, пусть не надеются поработить наши народы!
Когда он увидел, что кроме солдат его роты к могиле стали подходить солдаты из других рот, а также любопытные беженцы, он прекратил свою речь, и крикнул зло:
– Расходитесь, здесь не митинг, расходитесь, товарищи!
– и скомандовал уже глухим голосом, - засыпай их!
Когда комья сухой земли упали на лицо Саши, Надеждин вдруг понял, что его уверенность в том, что он обязательно вернётся с войны живым, может быть немного раненным, скорее всего иллюзия самосохранения психики, не позволяющая сойти с ума или бросить оружие и бежать в степь. При этом он мог быть застрелен в спину кем-нибудь, вроде комиссара полка как дезертир по закону военного времени, но скорее всего он был бы пойман, и потом расстрелян перед строем товарищей, брезгливо отводящих взгляд. То, что он сам пришёл в райвоенкомат, пусть не имея брони от призыва, таланты запевалы, бодрые рассказы, дающиеся через силу, поддерживающие товарищей во время стеснённого переезда в эшелоне, никто в расчёт брать не стал бы. Эти обстоятельства были абсолютно ничтожными в сравнении с трусостью и педательством. У него никак не укладывалось в голове, что вот так и его может быть скоро не станет, и не будет больше ничего, ни плохих, ни хороших, ни справедливости, ни ужаса.