Сталкер-югенд
Шрифт:
– Я умираю, - спросила она у Пахи. Хотелось, что бы её пожалели. Прижали крепко и наговорили всяких милых глупостей. Пусть даже Паха. Теперь все равно.
– Наоборот, - еле произнес он.
Ему приходилось не легче, но находил сил присматривать за девушкой. Кутал, когда спала, подавал воды. Она не противилась. Противиться или отказываться, нужны силы. Но где их взять?
Паха постоянно пил воду. Насильно цедя сквозь зубы, чтобы через минуту другую извергнуть выпитое. Следом поил девушку. То же насильно.
– Мне плохо..., - слабо сопротивлялась Чили.
– Меня вырвет.
–
День третий....
Он начался плохо. Просто ужасно! Она обмочилась. Ночью. Сама мысль о подобной слабости привела её в слезы. Что-что, а плакалось легко. Слезы текли сами по себе. Чили стыдно. Никаких условий скрыть позор...
– Бывает, - утешил он. Утешилась ли она? И не пошел бы он со своими утешениями. Утешитель!
Паха преодолел её сопротивление, стянул с нее штаны и носки, закинул просыхать.
– Просил же....
Чили в ответ невнятно вякнула.
– Уйди, - и сильно зажмурил глаза.
Рваный ритм сердца перемежевался с кочующей по всему телу болью. То схватывало в груди, то ныла сама грудь. Пекло желудок. По кишкам путешествовал дикобраз. Задом наперед. В мясорубке крутили печень. Почки как два куска набухшего поролона. Лежишь неподвижно и хочешь... мечтаешь о покое, почти забвении.
Ведро воды закончилось и Паха отправился его наполнить. Возвращался долго. Принес половину. Больше не поднял. К вечеру Чили совсем расхворалась. Но воду она послушно пила. Текли слезы, текли сопли. Из ушей тоже текло. Что-то противное, пахнущее и желто-зеленое. Она попыталась встать.
– Лежи, не мучайся, - попросил Паха.
Она охотно сдалась. Ибо поступить вопреки не хватило упорства. Лишь всхлипнула от бессилия, ощущая как мокнут трусы, а моча, чуть собравшись под ягодицами, убегает через брезент, под камни....
День четвертый....
Если с вечера еще теплилась надежда, что все скоро образуется, то вот утром....
Когда Паха почерпнул воды принести ей воды, Чили почти прокричала
– Не подходи! Не подходи....
Есть вещи, которые не касаются мужчин, даже если они знают об их естественности. Теперь с уверенностью можно было сказать, у Чили текло изо всех мест, откуда течь может. Из всех без исключения.
Паха набросил ей ноги свою рубаху.
– А то помрешь от своих секретов.
Она лишь всхлипнула от обиды. Ну почему все так с ней происходит. С ней, а не с кем-нибудь другим.
Следующий день, вполне возможно их прошло два или три, она не помнила вовсе. Все смешалось в какую-то невообразимую кашу, из которой не выудить ни одной ясной картинки. Впрочем, кое-что врезалось в память. Паха держал ей голову на своих коленях и поил, и поил водой. Он уже мало-помалу оклемался.
Странный сон. И сон, и бред одновременно. Опять бежала по тропе, прыгала через обрыв, её подхватывал Паха. Припомнила его слова, пронзительно чувствовала удивление её столь необычному виду. Шагая к станции, он искренне
Прошлое листалось сызнова. В том естественном порядке. Не пропуская страниц, абзацев и строчек. Припомнила разговор с Рэнсом. Тюхала был прав, в шортиках и кедах она не далеко бы ушла. И сам бы Паха с ней не далеко ушел. Лес любит тишину, потому что сам её и блюдет. И очень даже успешно. А мир более признает треск выстрелов и желательно на опережение, чем беседы и рассуждения о его наилучшем обустройстве. Мысль отвести в город и променять жила в пахином разуме не дольше минуты. Она появилась, когда он подпирал дверь станции своим телом. Когда боль иссушила его силы и волю. Он не принимал её, дурную постыдную мысль. Но в тот миг над ним властвовала боль.
Сон пресекался, сбивался. Мелькали пестрые, что цыганский платок панорамы... Ничего не запомнилось, лишь серый зверек. Его глаза... Её глаза... Потом все резко останавливалось. И возникало ясное ощущение истоков сосущей душу тоски. Не по дому она тосковала, хотя по нему тоже. Поэтому лесу, по кронам, по ветрам, по воде, по орущим лягушкам, по страшным крокам, по назойливым комарам. Все это уйдет, забудется или будет вспоминаться, с каждым разом теряя подробности и четкость деталей. Вспоминаться не кошмаром, но чудесным путешествием, которое однажды закончилось. Её выбор. В пользу чего? Вонючего пластика, мертвого света, тесноты кубриков и воя вентиляции? Да, она вернется домой. Зачем? В чем смысл её возращения? Ради чего? У нее...была мечта, пусть скопированная, позаимствованная с открытки и фотографии. Мечта, имела несчастье, осуществиться. Но кто виноват, что она мало похожа на хрусталь из сказки.... А Паха? Он останется здесь.
Чили проснулась. Или очнулась. Просто открыла глаза. Ничего нигде не болело. Или, во всяком случае, не так, как прежде. Слабость оставалась, но это уже не слабость болезни, а приятная усталость, как после упорного труда. Она осторожно повернула голову. Он умудрился её перетащить. Лежала в другом месте. На чистом куске остатков пахиной рубахи. Поверх наброшен её тельник. Из одежды ничего на ней нет. Почему-то не возмутилась. Наверное, по-новому оценивала себя и окружающее. Что изменилось? Вокруг? В ней? Ничего или все-таки изменилось? Немного. Чуть-чуть.
Паха сидел на краю кладки камней, попивая воду из берестянки, как пьют горячий чай. Прихлебывал, долго держал во рту, глотал. Он почувствовал её пробуждение.
– Самоеды отправляют сюда молодые пары. Пройти очищение. Выходит всякая грязь. Из крови, кишок, ото всюду. Человек становится как новенький.... Через три дня пойдем, - он чуть оглянулся увидеть девушку краем глаза.
– Я только пару раз тебя облил водой. Ну и раздел.
– Чему удивляться, - признала Чили за ним правомочность принятых мер. Лежать в собственных... гм... отходах не ахти удовольствие. Вдруг ей стало тепло, уютно, комфортно, безопасно... Впрочем, вовсе не вдруг. Женщины, и это приходится признать, обладают двумя взаимодополняющими уравновешивающими качествами. Уметь прощать то, чего не простят и небеса, и ненавидеть когда другие простили и забыли.