Стальное зеркало
Шрифт:
— Луи, — говорит Анна-Мария. — Я вас понимаю куда лучше, чем вы поверите. Вы испугались. Кузена, посла, заговора, убийства. Что навалится чужое и непонятное, сотрет и уничтожит… Чтобы вас разубедить, я приказала медикам провести обследование. Из-за вашего страха мой муж лишен покоя на этом свете и после смерти. Чего еще вы захотите, Луи? Голову Клода? Голову Корво? Голову д'Анже, который не уследил? Или меня назовете пособницей? Вспомните-ка все с весны… наберете доказательств. Ну что, зовите гвардию, Ваше Величество. Начинайте.
— Госпожа графиня, я понимаю ваше горе. Вы потеряли мужа — и человека, равных которому не найти в этой стране… и, наверное, нигде в мире. Но всему есть предел.
— Да, есть. И вы его перешли… Ваше Величество. — Даже у кузена не получалось вложить в обращение к королю столько яда… и горечи. — Мой муж верил в вас. В то, что вы будете добрым королем, который нужен Аурелии. А вы? Откройте глаза, Ваше Величество. Настоящие заговоры были, есть и будут. Но если бы ваш кузен хотел убить вас… или Пьера — он сделал бы это, когда Его Величество Карл заболел… и ничто еще не было решено. Он мог это сделать. Он узнал, насколько все серьезно, на сутки-двое раньше нас.
Король садится на край постели, закрывает руками лицо. Графиню невозможно не слышать, она говорит тихо, но голос заполняет всю спальню. Ее невозможно не слушать, что гораздо хуже. Слова — словно пчелиный рой, вьются вокруг, залепляют лицо, уши. Не жалят — но могут начать в любой момент. Ее нельзя выпроводить. Потому что это вдова Пьера… и потому что она… она, черт ее возьми, права. Как уже не в первый раз права. Только раньше поводы были ничтожными, и Людовику самому было за них стыдно. А тут — у него все-таки были основания и доводы логики. Стройные, разумные, безупречные доводы.
У двоюродного дяди они тоже наверняка были.
Он правил, он приводил страну в порядок, он натыкался на сопротивление: часто — бессмысленное, часто — движимое привычкой или корыстью, порой — переходящее границы допустимого. А потом границы сдвинулись. Одна разумная причина, вторая… и если следовать этой логике, дяде не стоило оставлять в живых ни семилетнего Клода, ни самого Луи, ни собственного сына — ни особенно, особенно Пьера де ла Валле. Потому что, не вмешайся Господь Бог, кто-то из нас рано или поздно порвал бы ему горло.
Король поднимается — ему плохо, тошно и кружится голова, не вышедший наружу крик мечется между висками; но крик останется внутри. Сейчас король выйдет и наведет порядок среди двора, уже напуганного — или обрадованного — его утренними воплями. Потом король будет пить вино. И оплакивать свою потерю. Один и молча. И с утра займется делами государства, и так будет каждый день. Он не может сделать для Пьера меньше.
— Госпожа графиня… Анна-Мария. Вы как всегда… но сегодня… Больше, чем всегда. Несоизмеримо. Я виноват перед вами. Прошу вас меня простить, — он ловит ледяную, твердую ладонь, прижимает к губам. — Я вас благодарю.
— И обвинят они не меня, — спокойно подтверждает Клод. — Вне зависимости от реального положения дел. Тем более, что весна была давно. Надеюсь, я смог ответить на ваш вопрос, Ваше Величество? Да, я рассчитываю пережить эту войну. Сколько это зависит от меня.
— Вот и замечательно. — Король делает паузу, колеблется. Сказать? Не сказать? Сказать. Потому что чем больше и сильнее боишься выставить себя дураком, тем чаще им выставляешь себя невольно. Бояться не надо. Никогда и никого. — Господин коннетабль, когда я буду говорить д'Анже и прочим, что доверяю вам и требую полной поддержки на время войны, это не будет ни ложью, ни тактическим ходом.
Кузен поднимает голову, смотрит прямо. Вечный этот его взгляд — ничего не прочитаешь. С ним всегда так. Людовик помнит отца и старшего брата Клода — они были светловолосыми и светлоглазыми, как епископ Ришар и Франсуа. Но в побочной линии раз в поколение появлялись и такие вот красавчики. Говорят, мать той дворяночки, что пленила наследника престола, была еврейкой или мавританкой, дочерью не то медика, не то аптекаря. И такой красавицей, что никто не пенял мужу за неравный брак. Должно быть, и сама дворяночка была хороша донельзя, если судить по потомкам, да и по всей истории…
— Ваше Величество, если бы я считал, что могу быть вынужден нарушить ваше доверие в вопросах войны, я не смог бы занять место, которое занимаю сейчас.
— Я знаю.
Месяц назад Людовик после подобного заявления начал бы кричать. Или без крика объяснять кузену, что его никто не спрашивал, что он обязан делать, что сказано, и так далее, и так далее. Теперь королю понятно, что это правда — и очень дорогая правда. Он бы и впрямь не стал. Отказался бы, что угодно отчудил, но если бы думал, что понадобится ударить в спину, сделал бы так, чтоб к этой спине подходил не якобы верноподданный. «Иду на вы». Иногда кажется, что кузен выбрался из оружейной, из комнаты, где хранятся рыцарские доспехи этак одиннадцатого века…
Хотя на дядюшку это не распространялось. Дядюшку он собирался бить именно в спину. Как, впрочем, и мы. А уж равеннцев с этим покушением он достал даже не в спину, а неудобно сказать как, и совершенно того не стесняясь… Интересно, в чем разница?
Впрочем, и дядюшка, и равеннцы сами ничем не ограничивались. Про дядюшку даже и говорить нечего, а вот предприимчивые равеннские наниматели искушали Хейлза, которого мы все поставили в очень скверное положение. Я на его интересы наплевал, Клод меня поддержал — а равеннцы воспользовались. Сообразительные люди. Знать бы еще, что там на самом деле произошло… спросить, что ли? Или это уже слишком?..
Во всяком случае, бить в спину мне кузен явно не считает возможным. Удовлетворимся этим.
— Аурелианцы готовятся к высадке! — Вестовой, кажется, начинает рапорт еще из седла.
Это очевидно, думает Дени. Корабли с утра маячат на горизонте. Но юноша промчался через половину города, через его северную половину — следовательно, он говорит не о том, что можно заметить невооруженным глазом из гавани.
— Ниже Порт-Сен-Луи-дю-Рон. Через плавучие острова и отмели. Они собираются переправляться на восточный берег. Полковник де Монфокон докладывает, что в отряде не менее трех тысяч.