Стальное зеркало
Шрифт:
— Тут из гавани ведет сильное течение. Я, к сожалению, не знаю, где именно. Просто вывести на него… а там пусть с ними Господь разбирается. В конце концов, — и в голосе де Рубо впервые прорезается даже не злоба, нет, бешенство, океан бешенства, все, что копилось с самого начала этой кампании, все, что шло под спуд… — это Его творения, а не мои.
— До рейда близко, — скрипит зубами Дени. — Но… если такова будет воля Господа.
Он не договаривает. Разворачивается, уходит собирать людей. Как хорошо, что де Рубо не стал терпеть эту последнюю марсельскую гнусность. Твари, твари — не когда казнили пленных, не когда убили Арнальда, не когда вырезали ночью его семью. Вчера. Не потому что так справедливо — чтобы подольститься. К нам или к маршалу, чья ни возьми. А ведь некоторые рожи из магистрата в яме не оказались, хоть и были еще недавно ах какими сторонниками епископа. Его большинством в магистрате. Потом рыскали по улицам, искали несогласных. И — стоят. А те лежат, и воронье орет.
Ну, творения Господни, молитесь лучше. Если Он вас согласен слушать. Но я бы на вашем месте на это не рассчитывал.
Это был не мистраль, извечный бич долины Роны и Лионского залива — те приходят с северо-запада. Не обычный шторм начала осени. Не смерч, не буря, не шквальный ветер. Для того, что рухнуло на Марсель, не было названия.
Небо над Гиерским рейдом начало чернеть на глазах. Дени не слишком удивился: с весны он успел привыкнуть к тому, что погода здесь меняется за считанные минуты. Штиль, шторм, штиль… и так целый год подряд, а весной и осенью особо часто. Да и неприятностями это грозило только флоту, который собирался на рейде, словно губка набухала. Капитан только обрадовался — ну что, дорогие гости, откладывается ваш десант. Потом вспомнил о выведенных на течение корытах с горожанами, и зло усмехнулся. Ответ Господа оказался очень скорым.
А над горизонтом раскидывала широкие крылья хищная птица…
Стоявший рядом с де Вожуа на крепостной стене марселец, освобожденный из городской тюрьмы вильгельмианин, вытаращился на небо так, словно не крылатую черную тень там увидел, а лик Господа. И убоялся. До дрожи в коленях — это после тюрьмы-то, после всего?..
— В чем дело? — тряхнул его за плечо капитан.
Черная стена уже отсекла аурелианские корабли и надвигалась на город. Марселец дрожащей рукой тыкал в сторону моря.
— Шторм, — кивнул Дени. — Укрываться надо…
— Эт-то не шторм! Это конец света! — До ареста вильгельмианин был капитаном торгового корабля, и желание пошутить, что есть в застенках свои преимущества: от шквалов отвыкаешь, у Дени пропало начисто.
Дени как-то не предполагал, что ему будет за что благодарить город Марсель. Теперь было. За добротные каменные постройки. За известные всем сигналы тревоги. За то, что, когда речь шла о стихии, местные жители забывали обо всем прочем. Они успели. Успели убрать с улиц всех своих. Горожан — было не нужно. Горожане убирались сами, очень громко и очень настойчиво предупреждая всех вокруг. Когда ударил ветер, Дени через крышу, перекрытия, через толстые стены почувствовал, что моряк прав. Это не было похоже на шквал. Это было похоже именно на конец света.
О мистралях, вырывающих с корнем вековые дубы, де Вожуа знал. О порыве ветра, с нескольких ударов разваливающем на совесть построенную пожарную каланчу — здешними мастерами построенную, стоявшую лет двадцать пять подряд вопреки любым вывертам стихии, — нет, не доводилось. И никому не доводилось, судя по воплям, в которых изумления было даже больше, чем страха или досады. О воде, не льющейся с неба, а катящейся по улицам высоченной волной, здесь тоже не слышали. Не так был построен город, чтобы его могло затопить за пять минут до самой северной стены…
Дикий рев воды и ветра, летящие бревна и плывущие камни: булыжники, вывороченные из мостовых и стен не успевали уйти на дно, их несло потоком. Сорванные крыши и ставни, летящий не книзу, а вдоль земли кирпич. Все это Дени успел увидеть за мгновение, когда оглядывался на пороге дома — не понимал, что за дом, как он сюда попал, почему его тянут вниз, где остальные; потом уже оказалось, что в сутолоке он не потерял генерала, что половина штаба тоже здесь, что невесть зачем они в подвале — но вокруг сухо и вода не проступает снизу, не стремится всех утопить.
Дени стоял у стены и слушал злобный рев ветра, воды, всего — а еще, краем уха, как генерал осведомляется, что это такое и сколько оно может продлиться. Отвечали ему не очень членораздельно, но довольно быстро сошлись на том, что на второй вопрос ответа нет, потому как неизвестен ответ на первый. Не случалось такого в Марселе ни при дедах, ни при прадедах, ни, кажется, вообще… вот, на Сицилии и вокруг — там бывало. Если вулкан какой рванет или из-под воды остров лезет, то и волна может ниоткуда свалиться. Такая, да еще и не такая. И с плохой погодой, это уж как водится. Тогда оно ненадолго, к утру стихнет. Если это оно. А может быть и не оно… потому что воды такой никто не помнит, а вот темноту с ветром помнят. Некогда было забыть. Совсем недавно город такой накрывало. Ну вот тогда, когда… сами, господин генерал, понимаете.
Генерал понимал. Съежился у стены на одном из ларей, которыми был заставлен просторный сухой подвал с недавно побеленными стенами. Сидел, втянув шею в плечи, жевал губами, вопросов больше не задавал — а к нему и не обращались. Пространство поделили тесные группы — местные, арелатцы, хозяева, офицеры, случайные посторонние. Чадили, коптя еще светлые стены, плошки с жиром. Пол под ногами — не земляной, кирпичный — ходил ходуном.
Дени тоже понимал. Уже понимал. После того, как сказали о том, когда было похожее. Понимал, что он наделал, и кто виноват, и кто — причина бури; не утешало, что невольно вышла такая диверсия против флота Аурелии, какую ни один королевский лазутчик, ни один пират не устроит. То, что он сделал, то, что он несколько часов назад, в здравом уме и твердой памяти сделал и приказал сделать, было ничуть не лучше содеянного марсельцами. Хуже. Много хуже. Потому что с напуганных до безумия, нагрешивших по уши и боящихся возмездия дураков какой спрос? Всяко меньше, чем с офицера армии Арелата.
Туда, на площадь, сбежались не только те, кто убивал. Другие тоже, и их было, может, и втрое больше. Примазались, подумал тогда де Вожуа. Примазались — что ж, думать надо, к чему примазываться. Детей, которых натащили с собой жаждущие награды, правда, отобрали. Но остальных — всех, кто пришел. И магистрат, конечно, в полном составе.
Видимо, господа из магистрата тоже не вызвали у стихии — и не только у стихии, симпатий. Потому что городу придется несколько месяцев заращивать раны, наверное, погибнет несколько десятков человек, укрывшихся в неподходящих местах, а может и больше… Людям за стенами тоже будет невесело. Плоты, наверное, приказали долго жить со всей своей часовой готовностью. О вражеских кораблях на рейде думать неприятно — но там многие могли уцелеть, если вовремя сообразили, что остров из укрытия превращается в ловушку, а в море шансов больше. А вот у лоханей на течении шансов нет. Никаких. Кроме чуда. Но почему-то Дени знал, что чуда не будет. Был уверен. Точно так же, как был уверен, что сам поступил против справедливости. Почему-то это было важно. Вообще-то, во взятых с боя городах делались вещи и похуже, и много похуже. Особенно, если до того накапливался счет. Особенно, если счет был таким. Наверное, дело было в том, что они спросили с горожан не за убитых арелатцев, а за убитых своих. И спросили точно так же, не разбирая. Радостно. В полной уверенности, что правы. И если де Рубо просто сорвался — теперь-то это было ясно, а что не кричал, так он же никогда не кричит — несколько месяцев держал все, отводил всех от края, раз за разом, а вот на этой последней мелочи не выдержал… то сам Дени о себе такого сказать не мог. Был зол, очень зол, но головы не терял. А сделал. Потому что хотел. Должен был вмешаться, удержать… должен был подумать.
Дени стукнул ладонью по стене — и понял, что уже битых пять минут смотрит на ларь, где сидел де Рубо. А самого генерала там нет.
Капитан на всякий случай оглядел подвал — но он уже знал, что де Рубо не увидит. Потом бросился вверх по лестнице, до первого часового. Бледный парень сидел на ступеньках, перегородив проход аркебузой. Вид у него был такой же, как и у всех остальных — пришибленный, до смерти перепуганный и полуживой.
— Господин генерал поднимался наверх? — спросил де Вожуа.