Стальное зеркало
Шрифт:
То, что устроили господа Трогмортон и Маллин, не имело никакого разумного объяснения. Как пристрастия некоторых клиентов сгоревшего «Соколенка». Вот там обоим нашлось бы место, никто бы и не удивился: хотят благородные господа разделать кого-нибудь при помощи скальпеля и иглы, так отчего ж нет. Чем бы клиент ни тешился, платил бы вперед.
И ведь явно хотят. Сэр Николас на культю эту смотрит с полным удовлетворением. И объясняет еще, что хороший военный в медицине, инженерном деле и юриспруденции должен разбираться обязательно. А лучше — уметь. Потому что никогда не знаешь. Вот тут Дик не выдержал и рявкнул, что не для того он Таддера выслеживал, крал
Безумие какое-то. Дик оглянулся через плечо. Подопытный к столу привязан накрепко, как у медиков на публичных операциях, все почти чистенько — уж точно чище, чем у орлеанских цирюльников: кровь подтерли, да и мало ее было, жгут заранее наложили, сосуды пережали. Душа поет, этакими военными перед всем миром хвастаться, и не только перед христианским, тут любые мавры одобрительно языками поцокают. Все хорошо. На пытках выглядит куда противнее. Пахнет тоже. Тут бы за Таддера просто порадоваться: повезло, в умелые руки попал. Так аккуратно прооперировали, как не всякому раненому офицеру везет. Вот только отсутствие смысла подступает к горлу, отдается во рту кислятиной.
А под спудом изумления, недоумения и отторжения пульсирует совсем уж никуда не годная мысль. А могли бы и не Таддера. И не Уайтни. А могли бы… и вот тут эту мысль точно нужно останавливать на полпути, потому что если дать ей двигаться дальше, сорвешься в истерику. Совсем. Вконец. Может быть, эти… хирурги чертовы того и добиваются?
Может, его затем и использовали, затем и позвали. Могли ведь сами справиться без него и его контактов, может быть, чуть больше времени бы ушло, но и все.
Сэр Николас Трогмортон смотрит на Дика и, кажется, что-то по его лицу читает. Ох, как плохо…
— Вы здесь как свидетель, господин Уайтни. Как незаинтересованный свидетель.
Незаинтересованный, это правда. Свое взыскание уже получил и теперь неуязвим. И Марио неуязвим — он на юге, с армией, до него добраться, наверное, можно, но сил, денег и времени на это придется убить много. Так что давить на Дика любителям хирургии теперь нечем.
Незаинтересованный свидетель ответит на любые вопросы. С чего все началось — и чем продолжается. В любых подробностях. Уайтни всегда говорили, что у него хороший слог, да и язык удачно подвешен. Так что описание выйдет красочное. Беда в том, что господа хирурги будут в любом описании выглядеть довольно странно, если не сказать неприглядно. А вот если они решат в чем-то убедить Дика тем же образом, то это будет очень серьезной ошибкой.
И они это наверняка понимают. Убить его они могут, даже сейчас. Хотя это тоже опасно. А вот сделать с ним что-то… не та у Уайтни семья. Проще самому зарезаться тут же, при одной мысли. Это еще одна причина, по которой таким как Дик проще сделать карьеру. Их трудно запугивать, а, значит, и веры им больше.
Странные люди. Оба. Сначала вытащили Уайтни из той истории, после которых и семья умывает руки, открестившись от дурака. Все прикрыли, надежно, не придерешься. Сделали то, что он сам должен был сделать. И при этом так оттоптались по Дику, что никакой благодарности он испытывать не мог, хоть ты тресни. Должен был бы благодарить — помогли, дали шанс отличиться; но толедскому капитану из свиты Корво Дик был признателен куда больше. Тот не издевался. Обрычал с ног до головы,
Помнил, правда, и другое — кошачий желтый взгляд герцога, когда он брал письмо Трогмортона. Так глядят на не слишком аппетитную тощую мышь. В тот момент Дик очень хорошо понял: случись по его вине что-нибудь с Марио — никакие соображения политики ромея не остановят. Отгрызет голову, не брезгуя тощей мышью…
Теперь вот это. Таддер — скотина, предатель, виноват по уши. Ему бы обе руки отрубить. И все прочее, что из туловища выступает. Голову — последней. Потому что хотел затеять одну войну, затеял другую, погибших будет много — и Таддера не жалко совершенно. Но не так же, Господи, не так? Это даже не возмездие. Это… невесть что. Невозможно представить себе Корво, участвующего в подобной затее.
— Как он там? — спрашивает Маллин. До того сидел себе в углу, пальцами шевелил, а тут вдруг вскинулся.
Сэр Николас встает, касается шеи Таддера, считает…
— Вполне. Очень крепкий человек. Вы зря беспокоитесь, это он не дышать, это он хрипеть перестал. Впрочем, кляп все равно уже можно вынуть.
И начинает развязывать, бережно и осторожно, будто до того ничего не было. Таддер со свистом втягивает воздух ртом, потом кашляет. И открывает глаза.
— Сесть хотите? — спрашивает Трогмортон. — Или сейчас лучше не вставать?
Дик убирает ладони за спину, прижимается к стене. Вдавливает кисти в камень, до боли, так, чтобы в глазах помутилось, чтобы только эту муть и чувствовать. Ничего не видеть, а, главное — ничего не слышать. Только бронзовые бляхи на поясе, вминающиеся в кость, до цветных пятен перед глазами, до хруста… до сих пор происходящее было тошнотворным своей непонятностью. Теперь это уже просто нестерпимо. Вот это вот участие заботливого врача, беседующего с пациентом. Не интерес палача, которому нужно работать. Интерес — да, того самого завсегдатая «Соколенка», кажется. Дурная тошнотворная комедия. С хорошими, черт их побери, очень талантливыми актерами.
Таддер с усилием поднимает голову, смотрит на опухший кусок плоти, которым теперь кончается его левая рука. Вид у обрубка какой-то… непристойный. Капитан, конечно, помнит, что с ним делали. Но глазам, кажется, не верит.
— Ты, — хрипит он, — ты, свинья черномазая вонючая, ты ж сдохнешь так, что…
Трогмортон внимательно слушает. Может быть, ему интересно. А может быть и это — часть процедуры. Зеркала вот только в подвале нет, как это они недосмотрели?
Потом у Таддера кончается воздух, а Трогмортон достает нож и начинает резать ремни. Тоже очень осторожно. Потом они с Маллином вдвоем пересаживают капитана в кресло. Большое, простое, деревянное, очень тяжелое, но, наверное, удобное. Позаботились.
— Я не люблю допросы с пристрастием, — говорит Трогмортон. — Долго, муторно — и никогда не знаешь, на что из сказанного можно положиться. А если допрашиваемый не верит, что с ним пойдут до конца, или надеется на помощь, тут просто пиши пропало. Вы, господин Таддер, теперь знаете, как обстоят дела и как далеко мы готовы зайти. Вернее, как далеко мы уже зашли, потому что как прикажете вас отпускать в этом виде? Так что подумайте, выпейте вина — и начинайте говорить.
— А какой мне резон? — спрашивает Таддер. — Именно что не отпустите.