Стальное зеркало
Шрифт:
— В худшем для вас случае дело кончится быстро и, за исключением уже произошедшего, безболезненно, — любезно поясняет Трогмортон. — В лучшем, если вам действительно есть, что сказать, я вправе дать вам статус коронного свидетеля.
— Идите вы… — говорит Таддер. Говорить ему трудно, в голосе — та сухая хрипота, которая бывает после сильной боли или при лихорадке, но он говорит долго. Куда идти, что делать, посредством чего…
Неправильно, думает Уайтни. Для него худший случай — не худший. Особенно учитывая обещание быстрого окончания. Худший — то, что сделают с ним его покровители, если он их выдаст. Таддер отчего-то уверен, что на его хозяев управы не найдется. Он гораздо сильнее боится будущего, чем настоящего — и по-своему прав, предательства ему не простят. И рукой не ограничатся, а уж тем более ударом кинжала. Убивать будут долго, чтоб остальным неповадно было.
— Я не последую вашим рекомендациям, — говорит со своего места Маллин. — А чтобы вы поняли ситуацию лучше, я добавлю кое-что от себя. Как только стало известно об исчезновении Марии, я написал не только своему начальству, но и кое-кому в вашем ведомстве. И получил очень злое письмо от господина третьего лорда-адмирала. Смысл письма сводится к следующему — мол, если уж взялись провоцировать конфликт, то стоит предупреждать заранее, чтобы подготовиться было можно. А теперь адмиралтейство сбивается с ног, пытаясь обеспечить все для войны на двух направлениях — ведь Толедо в стороне не останется…
Ага, думает Уайтни. Таддер был искренне уверен, что за его спиной стоит все адмиралтейство и, по меньшей мере, половина Тайного Совета. После того, как Аурелии объявили войну, уверился в этом окончательно и навсегда. Разумеется, он был намерен запираться: Маллин и Трогмортон устроили что-то от себя, мятеж, личную инициативу, пытаются выхлебать море… нужно прикусить язык и ждать, пока вытащат. Храни верность своим, и получишь награду, а вздумаешь сдать хозяев — сотрут в порошок.
На самом деле все куда хуже. Та часть, на руку которой играл Таддер, скоро начнет расставаться кто с постами, кто с головами. Чем больше будет потерь, тем больше слетит голов. В любом случае эта фракция может выиграть только чудом, если Аурелия отдаст Нормандию. А она ее не отдаст. Чуда не случится. И за провокацию, за потери и вредные игры кое-кто из адмиралтейства заплатит сполна, и спасать верного Таддера не будет просто потому, что не сможет.
Если он заговорит сейчас, если ему есть, что сказать, все может закончиться раньше, с меньшими потерями — для всех, кроме заговорщиков. Но это — обычное дело. Когда играешь «от себя», нельзя промахиваться. Спросят и за проигрыш, и за саму игру.
— Врешь, — говорит Таддер. Оскорбительное, нестерпимое «ты». Здесь, в Аурелии, так обращаются к низшим. Дома — почти ни к кому. Но Таддеру можно. Сейчас можно. У его положения есть свои преимущества.
— Почерк узнаете? — Маллин достает из кармана на поясе маленький, толстый белый квадратик, осторожно разворачивает, раз, еще раз и еще раз. Протягивает капитану.
Неожиданно тяжело смотреть, как человек, привыкший действовать двумя руками, пытается схватить лист. Дик видел калек, привык, не удивлялся, не жалел. Он знает, в чем виновен Таддер. Ему не жаль Таддера, но невольное неловкое движение культи и какое-то слепое изумление тому, что не получается — как, почему? — заставляют вздрогнуть и вновь вжаться в стенку. А тот берет правой, неумело, нет привычки, подносит к глазам. Читает очень медленно, шевелит губами. Лицо давно уже серое, а теперь оно выцветает до призрачного перламутра.
— Черт… — кажется, это не им, это про себя.
— Да уж, — кивает Маллин. — Особенно меня восхитила идея, что мы готовили этот инцидент дружной веселой компанией и по своей инициативе.
Дика никто не спрашивает, ему, независимому свидетелю, наверное, положено молчать. Но ему хочется, чтобы все это быстрее кончилось. Просто хочется наверх, наружу, глотнуть свежего воздуха. Если у Маллина, чертовой твари, было это письмо, то зачем все остальное?! Проще простого же — показать, объяснить, что ждет Таддера, если он не начнет говорить и не схватится за предложенный Трогмортоном статус коронного свидетеля. Выдача. Со всем, что к этому прилагается. Выбор простой и ясный — или заговоришь здесь, или заговоришь там. Поймет даже Таддер.
— Я бы предложил, — говорит он, — если господин Таддер будет упорствовать в молчании, наоборот, отправить его в Лондинум. Со всем его молчанием. Недели через три ему там будут очень рады. Такой свидетель…
— Господин Уайтни, — не поворачивая головы отзывается Трогмортон, — вы забываете, что мы в этом мире не одни. И что некоторым лицам, я не буду их характеризовать, может захотеться, чтобы данный инцидент продлился подольше. Чтобы их политические противники погубили себя полностью и наверняка.
В первый миг Дик сбивается. То ли сэр Николас не понял, то ли его не устраивает начатая Уайтни игра. Если так — то совсем плохо. Они могли обойтись без этого паскудства с ампутацией, могли. И решили развлечься? Но… Дику рот кляпом пока еще не заткнули.
— Ну, — пожимает он плечами, — зато господин Таддер будет очень жалеть о том, что не захотел беседовать с вами. Эти самые лица будут доставать из него сведения медленно, вдумчиво и без вашей доброты. И я считаю, что вообще стоило поступить именно так. А то теперь некоторые лица обидятся, в том числе и на меня…
Обсуждаемые, но не называемые вслух лица — это, скорее всего, его прямая родня. По той или по другой линии. Господин госсекретарь уже давно точит зубы и на адмиралтейские службы, и на само адмиралтейство. И такой казус он, конечно же, использует, как только может. И слова о доброте не ирония. Не потому что эти двое — добры. А потому что закон, запрещающий применение пыток, оговаривает только одно исключение: дела о государственной измене. Зато, если участие в таковой доказано, то ограничений нет. Никаких. Таддер после установления истины может прожить и год, и два…
Разговор ведется не потому, что Уайтни хочется, чтобы война на побережье продолжалась дольше, и не потому, что ему на это наплевать. Не наплевать, даже невзирая на то, что тут он расходится во мнении со всей родней. Прав Трогмонтон, который хочет прекратить все как можно быстрее. Так лучше для всех. Так лучше для Альбы. Гнилые зубы в адмиралтействе можно повыдернуть и потом, а если удастся заставить Таддера говорить, это будет не слишком сложно. Вот для того сказано. Чтобы до этой скотины быстрее дошло. Он слушает внимательно, понимает все, что не проговаривается вслух. Может быть, и игру Дика понимает. Но тогда и понимает, что Уайтни не врет.