Стальное зеркало
Шрифт:
Но атаковать никто не собирается. Те, что устроились на банке, переправляются к себе кто вплавь, кто на лодках, не пошедших на строительство моста. А оставшиеся на нашем берегу — перестают стрелять.
Сейчас кто-нибудь на том берегу сопоставит время явления призрака с расстоянием до ближайшего соляного аббатства… и рассчитает более или менее точный срок подхода наших сил. Правильно. За час-полтора мост им не восстановить, даже если они вовремя поймают уплывшую секцию — значит коней и людей губить нечего.
— Кузен, отправляйтесь парламентером. — С призраком они вряд ли захотят разговаривать. К тому же призрак хочет отдохнуть, ибо его ждет путь отсюда на север — а ребра, наспех затянутые полотном, все-таки болят, и, что хуже, мешают дышать полной грудью.
— Что мне им предлагать?
— Да что хотите.
Это все как бы не война. Школьные игры в мяч часто кончаются худшей кровью. Как бы и не война. Разошлись. Обошлось. Повезло. За этим касанием — нежелание бить иначе, как наверняка. Уверенность в себе. Большая сила.
Наверное, так мавры, пришедшие из пустынь, когда-то смотрели на франков. У них в небесах, на земле, вокруг, под носом, повсюду — чудо, настоящее, неописуемое, невообразимое… а эти бледные дети севера не понимают. Каждый день ныряют по уши, черпают ведрами, полощут в нем белье — и не замечают, не чувствуют, что это чудо, льющееся по земле и с неба, скапливающееся во рвах и канавах. Вода. Невиданное ее множество. Столько, сколько не бывает… а они даже не могут понять, какое это диво, небыль, сказка!..
Жан де ла Валле смотрел на каледонца, как мавр на франка. У него перед носом, за спиной, по левую и правую руки, и даже над ним, поскольку разговор шел на крыльце, происходило чудо, а этот… нет, не франк, франк здесь я, в общем, этот дикий неотесанный каледонец не понимал и понять не мог.
— Господин коннетабль всегда так делает, — второй раз пожимает плечами Гордон. И хоть кол на голове теши — для лагерного укрепления, хороший такой кол. — И господин герцог Беневентский говорит, что так правильно.
Да, как же тут забудешь… И господин герцог Беневентский. Если два божества из трех — третье, к счастью, застряло в своей Каледонии и пить с ним придется не скоро — на чем-то сошлись, то, значит, так оно и есть, и всегда было. Было… пожалуй, что и было. При Гае Марии, например. Хотя кто его знает, получали ли тогдашние центурионы простенькие и слепому внятные кроки с маршрутом на следующие три дня?
В другое время наступать по разным дорогам имело бы смысл еще и из-за снабжения. Сейчас это вопрос только скорости… но черт меня побери, пять лет назад это бы просто не получилось. Потеряли бы друг друга. Отец говорил, губит инициативу. Да пусть губит, в конце концов. Если оно воюет хоть вполовину так хорошо, как ходит… зачем нам эта инициатива? Впрочем, Жан не очень понимал, о какой загубленной инициативе может идти речь. Раньше понимал, теперь перестал. Вот часть армии движется по территории, только что оставленной противником. Ежечасно, ежеминутно возникает огромное число вопросов, которые нужно решать. И столько из них, сколько можно, решается внизу. Теми, кто должен их решать. До верха, до командующего этой частью, доходят только самые важные, там, где без него действительно не обойдешься. Доходят — никто не лезет вперед чертей в преисподнюю, нарушая субординацию. Это оно и есть?..
Конечно, играет Жан за отца, хороший командир, которому приходится уметь все, рано или поздно будет уметь все. Но сколько их — таких хороших? И станут ли они хуже, если им не придется — каждому — сызнова решать одни и те же простые задачки, будто это первая в мире война?
— Позвольте спросить, — перебивает мысль Гордон, — вы не знаете, почему здесь повсюду поля такие узкие и длинные? Я даже видел на три-четыре борозды, странно очень.
— Плугом вспахивают, его разворачивать тяжело, — в крестьянском хозяйстве Жан разбирается поверхностно. Знает то, что необходимо, а досконально вникают пусть управляющие поместий. — А у вас это как-то иначе?
— Да, — кивнул Гордон, — у нас иначе. Квадратиками. Под соху. Здесь тоже так было. А потом все поменяли и межевые камни переложили — видите? Как только не передрались…
— У нас, видимо, крестьяне не такие самостоятельные. — Без инициативы, добавляет про себя Жан. — Они обычно по другим поводам дерутся… и не между собой.
— Наверное. Надо будет у кого-нибудь потом спросить, почему это так устроено…
А оно устроено, конечно. И за всем этим, наверное, есть такой же смысл, как за множеством мелких движений, позволяющих разбить большую змею на три десятка маленьких шустрых ящериц. И заставить противника откатываться просто тем, что он не знает, вокруг какой именно ящерицы снова нарастет целая змея. Быстро нарастет. Поймать по частям не получится, пробовали.
На трое суток одна из ящериц досталась де ла Валле. Когда герцог Ангулемский не объяснял словами, а выдавал несколько письменных приказов и очередной список исправленных им за последние годы уставов, все делалось ясным и понятным. Задача, подсказки, как ее решать, правила. Хорошо, удобно, просто. На всякий случай — есть заместитель. И еще есть каледонец, обычно пребывающий при герцоге, отправленный с коротким напутствием «поглядите в действии». Валуа-Ангулему вопросы задавать не слишком получается, мало времени — так Гордон принялся за Жана.
— Хотите съездить с разведчиками? — Ну он же года на четыре моложе меня, если не на все пять, что бы ему не согласиться?
Каледонец решает. Медленно, тяжело — как мельничные жернова вращаются. Он вовсе не дурак, но изрядный тугодум. И способен обдумывать каждую мелочь.
— Да, господин граф, — ни малейшего воодушевления, так что ж не отказаться-то?.. — Позволено ли мне будет взять с собой тот трактат по фортификации?
— Вы в седле читать будете?
— Если не выдастся иного случая. — Это Гордон шутить изволит, на свой лад.
Трактат свеженький, с полуострова. К счастью, на латыни, потому что в их местных наречиях черт ногу сломит и кочергу тоже.
Нет, в седле этот читать не станет. В седле он будет по сторонам смотреть, если на марше, а если в разведке — втройне. И за что они с альбийцами друг дружку так не любят? Мы вот с Арелатом тоже родственники и тоже воюем, и ничего похожего.
— Берите.
— Благодарю, господин граф.
Говорите всем «спасибо» и обращайтесь ко всем по титулу или званию. Эта безупречная вежливость, повторенная сто сорок восемь раз на дню, неизменно приводит в исступление всех, кроме Валуа-Ангулема. Немудрено, что каледонца многие считают слишком надменным. Дескать, приближенная к правителям и верховной знати трех держав особа, как же он будет с нами разговаривать не свысока? На самом деле, думает Жан, есть такая надменность — от застенчивости. Кажется, его случай. Так и хочется подставить Гордону подножку — чтоб споткнулся и в ответ ткнул в плечо; но этот же извинится за то, что невнимательно смотрел под ноги…