Стальное зеркало

Оуэн Анна Нэнси

— Будет. И будем. Некоторое время. Потому что часть нагаданного тут сбудется, только если Арелат опять начнет наступление на юге. Если этого не произойдет… — Валуа-Ангулем откидывается на спинку кресла, — то нашему франконскому фельдмаршалу не придется выманивать меня на генеральное сражение. Я ему его дам.

На самом деле ничего не изменилось, думает человек, выбирающий из пучка перьев то, которое возьмет первым. Все почти одинаковы — и сами перья хороши, и очинены умелой рукой; и все отличаются, потому что двух абсолютно одинаковых движений не бывает и у мастера. На самом деле почти ничего не изменилось. Все так же нужно растягивать до предела время, наливая

в бурдюк в три раза больше вина, чем он может вместить. Все так же надо быть везде и во всем. Но одной заботой меньше — и вдруг образуется пустота, которую можно заполнить чем угодно. Оказывается, держать в уме то, что не просто может случиться, а может случиться с очень большой вероятностью и в любой момент — тоже дело, тоже напряжение сил. И когда удается переложить событие из самого важного ящика в другой, подальше, делается легко и пусто.

От окна слегка тянет сквозняком. Распорядиться заделать, как надо. Странно — вроде бы до сих пор не было ничего подобного. Бумаги отсыреют, начнут слипаться и плесневеть. Никуда не годится. А с углем уже все в порядке — вчерашний больше трещал и дымил, чем грел, но господин Гордон умеет замечать и исправлять подобные недоразумения. Вместо бедного бурого сейчас в камине горит добротный трофейный из низовьев Луары, из Сент-Этьена, за что спасибо Его Величеству Филиппу и его невезучим обозным.

У нас ничего не произойдет. Ни в этом году, ни в следующем. Может быть, не произойдет вообще, но на это бессмысленно надеяться, нельзя рассчитывать. Достаточно того, что впервые за девять лет можно сказать себе «в этом году — ничего». Ничего, кроме войны, двух разоренных провинций, армии, где еще конь не валялся, если подойти к делу всерьез — но когда тебе никто не мешает, кроме косности, погоды и противника, это даже не работа, это удовольствие.

Доверяться полностью не стоит. Все равно нужно следить, догадываться, что на уме у кузена прежде, чем он сам это поймет, наблюдать и опережать не на шаг, на все пять. Как всегда. Но пропадает неприятное ощущение неуверенности: то ли успею закончить, то ли нет. То ли доделаю начатое, то ли очередному коронованному дураку попадет шлея под мантию. Вероятно, успею. Кажется, получится. Это много больше прежнего — «вряд ли, но нужно делать».

Впервые за девять лет. И впервые за всю жизнь, вернее за двадцать три года жизни, можно твердо рассчитывать, что доживешь. Вот до этой вешки. И до той. И до следующей. С поправками на косность, погоду и противника, конечно. Удобно.

Скрип половиц в коридоре. Жаль, что зимой не перестилают полы, жаль, что это здание — единственное во всей округе, где можно разместиться со всей необходимой свитой. Слишком много досадных отвлекающих мелочей — скрип, стук, скрежет, шорохи, которыми полнится старый каменный дом, сам, даже если в нем не шумят и не топочут нарочно. Даже если все замрут, задержав в груди воздух, дом все равно будет ворчать, шуршать и словно ворочаться во сне.

Он опускает кончик пера в чернила — ярко-черные, с металлическим отблеском, когда высохнут, он будет отливать в золото — и пишет очень четким и понятным округлым «южным» шрифтом. «Дорогой брат, я очень рад, что поездка в столицу не нарушила ваших планов.»

Письмо опять получится в три строчки — не письмо, очередная записка с распоряжением, и все, что нужно знать и делать Франсуа, ему перескажут от имени брата… от имени главы дома. Как всегда. Как последние полтора десятка лет, если считать точно. Можно не сомневаться, что Франсуа послушается — а потому не тратить время на долгие послания. Зачем?

«Если Орлеан успел в очередной раз наскучить вам, поступайте как знаете. В любом случае, даже самый придирчивый сторонник старинного этикета не сочтет ваше присутствие на свадьбе

обязательным.» Скорее, наоборот. На это зрелище было бы неплохо посмотреть, но не приезжать же из-за него инкогнито в столицу? «Работа, которую вы мне переслали в прошлый раз, действительно оказалась чрезвычайно интересной. Я бы сказал, правда, что это не концепция, а только зародыш таковой, но идея связи между вспышками чрезмерной злобы и гнева, охватывающими большое количество людей — и качеством пищи, представляется мне здравой сама по себе и совпадает с воззрениями Гиппократа и Галена. Я с удовольствием выполню вашу просьбу и прикажу отыскать в местных архивах все, что касается качества урожаев пшеницы, ржи и ячменя по годам — и о присутствии спорыньи.»

Отметка для себя: узнать больше об авторе сочинения. Может быть, это не единственная интересная гипотеза, составленная им. Люди с такой широтой и одновременно качеством мысли встречаются редко и, как правило, успевают сделать многое в разных областях.

А отчеты о прочитанных книгах, о теориях, о слухах, ходящих в ученом мире, продолжают приходить регулярно. Почти регулярно. И — нынешний вопрос тому доказательством — на этот интерес уже начали обращать внимание. Пишут сами, ищут не столько покровительства, сколько помощи. И получают ее. Франсуа понравилось найденное для него дело — пожалуй, впервые в жизни. Обычно стоит ему сказать «нужно» — и все, пиши пропало. Когда оба были еще совсем маленькими, при словах «надо есть» у брата надолго пропадал аппетит, и никакими настоями овса и отварами цикория нельзя было вернуть пропажу. Вот тихое — услышат же господа, накажут со всей строгостью, — шипение слуг «да не ешь, черт с тобой, наказание Господне» оказывало эффект прямо-таки магический…

Наверное, с годами это прошло бы. В других обстоятельствах.

Но Его Величество Людовик хотел… непонятно, чего он хотел. В разное время — разного. Наследника или запасного наследника, одновременно и дельного, и совершенно послушного. Живую игрушку, чтобы тискать и бить по настроению. Пауков, а вернее, паучат в банке, чтобы дрались друг с другом за жизнь и за власть, а главное — за королевское внимание. Большинство окружающих подыгрывало. Кое-кто старался хотя бы не участвовать. Единицы иногда тихо помогали. Несколько раз такая помощь оказывалась дельной, настоящей. Вот так брат отца, епископ Дьеппский, воспользовался очередным приступом королевской скуки, чтобы выпихнуть Клода в армию.

Старшего — выпихнул, младшего оставил в качестве королевской игрушки. Франсуа король не боялся никогда, даже в помрачении ума. Не боялся, а потому не пытался убить, только воспитывал на свой лад. А Его Преосвященство Ришар счел подобное развитие событий идеальным. Старший далеко и в надежных руках, младший угоден королю или хотя бы не вызывает у него долгой злобы и опасений.

Дяде Ришару можно простить все — и то, как быстро он сдал позиции, когда король взялся за семейство Валуа-Ангулемов, и то, чему он учил племянников. Все, кроме того, что королевское воспитание его вполне устраивало.

Он ни разу ни словом не упомянул, что происходит с младшим. Он не позволил другим писать об этом Клоду. Ну а сам Франуса, конечно же, ни на что не жаловался. Да и на что тут жаловаться, на королевскую милость? На то, что тебя ставят почти вровень с родным сыном? Когда Клод вернулся в Орлеан, было уже поздно. Восемь лет, что поделаешь. За это время и в этом возрасте привычки проникают под кожу, вьедаются в кости — ему ли не знать. А Франсуа не привычки посеял, он душу вложил в то, чтобы ни для кого никогда не представлять опасности. Даже фактом существования. Приучил себя с треском проваливать любое порученное дело, пропускать, забывать, отвлекаться. Проигрывать все, включая дружеские партии в мяч.