Становление литературы
Шрифт:
В первом из этих произведений рассказывается о знаменитом походе йомсвикингов в Норвегию, который они должны были предпринять, поскольку они на пиру дали обет совершить его, и в частности о Вагне Акасоне, одном из йомсвикингов, который дал обет разделить ложе с дочерью Торкеля Глины, сподвижника норвежского ярла, и действительно получает ее в жены, несмотря на сокрушительное поражение, которое йомсвикинги потерпели в Норвегии. В это повествование о событиях, тогда уже более чем двухсотлетней давности, вклиниваются в восьми местах жалобы автора на то, что женщина причинила ему страдание и лишила его радости. Первая из этих жалоб занимает целую вису, остальные вклиниваются внутрь вис. Поскольку Бьярни Кольбейнссон был епископом, непохоже на to, что за этими жалобами скрываются какие-либо факты из его биографии. Более вероятно, что они были чисто формальным элементом поэмы. Высказывалось предположение, что жалобы эти - ирония, осмеяние подобных лирических вставок. [Vries J. de. Altnordische Literaturgeschichte. Berlin, 1967, 2, S. 35.] Однако возможность подобной иронии у средневекового автора представляется маловероятной.
"Пословичная поэма" неизвестного автора представляет собой версифицированный
В римах, повествовательном жанре, который возник в Исландии, как обычно считается, в XIV в., обязателен так называемый "мансёнг". [Mansongr от man - первоначально "рабы" или "рабыня", потом "женщина", и songr - "песня". Слово это употреблялось и до возникновения рим и выражало, по-видимому, любовное обращение к женщине как элемент стихотворения. Так, в "Саге о Халльфреде" говорится: "После этого Ингольв сочинил драпу с мансёнгом (mansongsdrбpu) о Вальгерд. Оттар ее отец очень на это рассердился" (Нslenzk forant. Reykjavнk, 1939, VIII, р. 143). Ср. также приведенное выше (с. 221) запрещение мансёнга по закону. Неоднократно встречается также выражение mansongskvжрi (см.: Mцbius Th. Malshбttakvжрi.
– Zeitschrift fьr deutsche Philologie, Ergдnzungsband, 1874, S. 46-21). Оно обычно понимается как "любовные стихи".] Содержание мансёнга - это жалобы автора на страдание от любви к женщине. В мансёнге автор подчас высказывает также общие сентенции о муках любви, иллюстрируя их примерами из литературы. Жалобы на муки любви в римах это, конечно, трафарет, литературная условность, они отнюдь не обязательно имеют биографический смысл, так что лирическое "я" в них, в сущности, безлично. Вместе с тем очевидно, что мансёнг унаследован римами от скальдической поэзии, как и ряд других формальных элементов (кеннинги; сочетание в пределах одной строки рифмы, внутренней или внешней, и аллитерации; строгость узора, которые образуют эти элементы в строфе; многообразие размеров, получаемое путем варьирования этого узора).
В связи с тем, что в последнее время принято исследование древнеисландской литературы сводить к утверждению, что все в ней - отголосок того, что происходило в литературе континентальной Европы, упоминание о страданиях в любви к женщине в поэзии скальдов, особенно о любви к чужой жене, принято объяснять влиянием трубадуров. Такое объяснение есть, впрочем, уже у Карамзина, который говорит по поводу припева в "Забавных висах" Харальда Сурового: "Он [Харальд] следовал единственно обыкновению тогдашних нежных рыцарей, которые всегда жаловались на мнимую жестокость своих любовниц". [Карамзин Н.М. История государства российского, т. 2, прим. 41.] Современные исследователи, однако, обычно считаются с тем, что влияние поэзии трубадуров не было возможным до середины XII в. (эпохой расцвета поэзии трубадуров считается вторая половина XII в.), либо обнаруживают такое влияние только у скальдов, живших не ранее середины XII в. или побывавших в Провансе (как оркнейский ярл Рёгнвальд Кали, по этой причине много привлекавший к себе внимание исследователей), [Ка См.: Andersson Th.M. Skalds and troubadours.
– Mediжval Scandinavia, 1969, 2, p. 7-41, и литературу, приведенную там (р. 13).] либо сомневаются в подлинности стихов, приписываемых скальдам, жившим до середины XII в., если в этих стихах есть упоминание о страданиях от любви к женщине.
Дальше всего пошел в этом направлении исландский ученый Бьярни Эйнарссон, который в своей книге, посвященной сагам о скальдах, утверждает, что все висы, содержащие упоминание о страданиях от любви и приписываемые скальдам IX, X и XI вв., были в действительности сочинены гораздо позднее и что, в частности, стихи Кормака, которые приводятся в саге о нем (большая часть книги Бьярни посвящена этой саге и стихам Кормака), были сочинены не Кормаком, т. е. не в X в., а автором саги, т. е. в XIII в., причем прообразом и основным источником для автора саги послужил роман о Тристане и Изольде в той или иной его версии. [Einarsson B. Skaldasцgur. Андерссон (см. предыд. сноску) убедительно опровергает Бьярни Эйнарссона и приходит к выводу, что "и скальдическая любовная поэзия, и биографии скальдов - туземные исландские жанры" (с. 41). Ответ Бьярни (Einarsson B. The lovesick skald, a reply to Theodore M. Andersson.
– Mediжval Scandinavia, 4, 1971, p. 21-41) не более убедителен, чем его книга.]
Автор этого остроумного (но крайне неубедительного) утверждения не замечает, по-видимому, что, если он прав, то "Сага о Кормаке" не "замечательное произведение искусства" (восторженная убежденность в том, что "Сага о Кормаке" не "история", а чисто художественное произведение, "роман", и заставляет его считать автора саги также и автором стихов в саге), а плохое подражание такому произведению (ведь в саге отсутствует то, чем велик роман о Тристане в его лучших версиях, - глубина в изображении чувств героя и героини!), сам же автор саги, не "поэтический гений", а плохой подражатель, и, главное, Кормак не "великий лирический поэт", не "трубадур севера", а всего лишь персонаж плохого романа; стихи, приписываемые ему, не лирика, аналогичная лирике трубадуров, а всего лишь элемент этого романа!
Стихи Кормака действительно не лирика в собственном смысле этого слова, но не потому, что они якобы сочинены автором саги, но потому, что на ранних этапах развития личной поэзии, как уже было сказано выше, лирика в собственном смысле этого слова была еще вообще невозможна. Однако так называемая "любовная лирика скальдов" действительно имеет кое-что общее с поэзией трубадуров, и сходство это легко объяснить, не прибегая к предположениям о влиянии или заимствовании. И тут и там жалобы на страдания от любви к какой-то конкретной женщине, всего чаще чужой жене, - в значительной степени литературный штамп, в связи с чем и тут и там формальное мастерство подчас играет гораздо большую роль, чем искренность. Но ведь это черты, характерные для всякой ранней личной поэзии. Направленность на конкретное лицо - неизбежное следствие того, что в ранней личной поэзии речь только и может идти о конкретных событиях, конкретных невымышленных лицах и т. д. По словам А.А. Смирнова, "темный стиль" трубадуров, т. е. своего рода гипертрофия формы, "возник как своеобразное утверждение творческой инициативы, как первый проблеск самосознания поэтов-трубадуров, отделявших себя от рядовых певцов". [В кн.: История французской литературы. М.; Л., 1946, т. 1, с. 81.] Таково же, конечно, происхождение и скальдической гипертрофии формы, как я показываю во многих работах. [Впервые в статье: Стеблин-Каменский М.И. К вопросу о кельтском влиянии на поэзию скальдов.
– Науч. бюл. Ленингр. ун-та, 1946, № 13, с. 36-38.] Но сочетание направленности на конкретную женщину и важной роли, которую играет при этом формальное мастерство, т. е. сочетание биографичности с условностью, легко превращает такое обращение в штамп и делает необязательным искренность чувства Что же касается чужой жены, то, поскольку речь идет о страданиях от любви к женщине, то кто же еще может быть объектом таких страданий, как не чужая жена или по меньшей мере потенциально чужая жена (т. е. девушка, выбравшая другого)? Страдания от любви к своей собственной жене менее вероятны. Впрочем, в "Книге о заселении страны" рассказывается, что Халльбьёрн Оддссон сочинил вису, в которой он жалуется на страдания, которые причинила ему Халльгерд, его собственная жена, "дурача его". [Нslendzk fornrit. Reykjavнk, 1968, I, p. 192-194.] Сказав вису, он закручивает ее волосы себе на руку и хочет стащить ее с лавки, чтобы заставить ехать с собой, но она не поддается. Тогда он выхватывает меч, отрубает ей голову и уезжает. Вскоре его настигают двенадцать человек, посланных отцом Халльгерд, и убивают его вместе с его двумя спутниками. Вису Халльбьёрна тоже обычно относят к "любовной лирике скальдов".
Но хотя, конечно, едва ли следует считать висы в сагах, приписываемые скальдам IX-X вв., неподлинными только на том основании, что в этих висах есть жалобы на страдания от любви, несомненно все же, что висы, приписываемые в саге скальду, который жил в эпоху, более древнюю, чем та, когда была написана данная сага, действительно могли быть сочинены не тем, кому они приписываются в саге. О такой возможности свидетельствует, в частности, то, что в некоторых случаях одна и та же виса приписывается двум или даже трем различным скальдам. Так, виса "Brбmбni skein brims" (В I, с. 70) в "Саге о Кормакс" приписывается Кормаку, а в "Саге о Гуннлауге" - Гуннлаугу, а виса "Sverр standa юar sund" (В I, с. 256) в "древнейшей" и "легендарной" сагах об Олаве Святом приписывается Оттару Черному, в "Круге Земном" - Сигхвату, а в "Рукописи с Плоского Острова" - Берси Скальдторвусону.
Но самое существенное с точки зрения истории лирического "я" заключается в том, что, по-видимому, автор саги считал себя в праве присочинять висы за скальда, о котором он рассказывал, причем такое присочинение не делало сагу менее правдивой в глазах ее автора или его слушателей или читателей. "Были приведены доказательства того, что даже автор древнейших "саг об исландцах" не находил ничего непозволительного в том, чтобы позволять своим персонажам выражаться посредством вис, которые он сам сочинил", - говорит Йоун Хельгасон, крупнейший знаток древнеисландской поэзии. [Helgason J. Norges og Islands digtning, p. 144.] Характерно, однако, что такое присочинение имело место только в отношении отдельных вис, т. е. там, где скальд говорил о себе или по меньшей мере мог говорить и о себе, но не в хвалебных песнях, т. е. там, где скальд всегда говорил не о себе. Скальдические отдельные висы были в такой малой степени самовыражением личности, лирическое "я" было в них настолько безлично, а форма их настолько трафаретна, что авторство в отношении их осознавалось, по-видимому, как нечто надындивидуальное или во всяком случае как нечто гораздо более расплывчатое, чем авторство в современном смысле слова.
Неудивительно поэтому, что мнения специалистов относительно того, какие отдельные висы подлинны, а какие неподлинны, так сильно расходятся. Например, Эйнар О. Свейнссон, крупнейший исландский специалист по сагам, считает, что висы, которые в "Саге о Кормаке" приписываются Кормаку, вполне могли быть действительно сочинены им, а не автором саги. [Sveinsson E. У. Formбli.
– In: Нslenzk fomrit. VIII, Reykjavнk, 1939, p. LXXXIII ff.] Между тем Бьярни Эйнарссон в своей книге, цитированной выше, утверждает, что все висы в "Саге о Кормаке" сочинены не Кормаком, а автором саги. [См. также: Andersson Th.M. Skalds and troubadours, p. 9-10, и литературу, приведенную там по этому вопросу.] Дело в том, что нет никаких бесспорных чисто филологических критериев подлинности или неподлинности вис: формы, невозможные для X в., можно объяснить как результат подновления в устной традиции или при записи; формы, невозможные в эпоху написания саги, можно объяснить как сознательную архаизацию; несоответствие между висой и окружающей ее прозой (обычно считавшееся наиболее падежным критерием подлинности висы) можно, как Бьярни Эйнарссон, объявить придуманным исследователями, исходившими из убеждения в подлинности вис, и т. д. Так что была ли виса действительно сочинена скальдом, которому она приписывается в саге, или нет, в огромном большинстве случаев, по-видимому, должно навсегда остаться неизвестным. Это относится, конечно, и к "Забавным висам" Харальда Сурового в той мере, в какой лирическое "я" в них безлично.
Хочу ли я всем этим сказать, что у автора скальдической висы не могло быть искреннего чувства? Отнюдь нет. Оно, конечно, могло у него быть. Я только хочу сказать, что в его произведении не могло быть того специфического сочетания индивидуализированности с обобщенностью, которое в произведениях поэтов нашего времени воспринимается как своего рода третье измерение, как глубина и производит впечатление искренности, даже если в данном произведении лирическое "я" совсем не совпадает с биографическим "я" автора. "Я пригвожден к трактирной стойке. / Я пьян давно. Мне все - равно. / Вон счастие мое - на тройке / в сребристый дым унесено...", - так начинается стихотворение Блока, которое производит впечатление искренности, даже если мы знаем, что Блок вовсе не был пригвожден к трактирной стойке и не было никакой тройки, унесшей его счастье в сребристый дым.