Старая столица
Шрифт:
— Само собой, — подтвердила Сигэ.
— Не лежит у меня душа к торговле.
— Отец, простите, что навязала вам тогда этот альбом Пауля Клее, — сказала Тиэко, приподнимаясь на постели.
— Зачем ты так говоришь? Наоборот, это доставило твоему отцу радость и утешение. Теперь я понял, ради чего стоит жить. Хотя мне и не даровано таланта художника…
— Отец!
— Знаешь, Тиэко, давай продадим нашу лавку, купим ма-аленький домик где-нибудь в Нисидзине, или в тихом уголке близ храма Нандзэндзи, либо в Окадзаки и станем вдвоем рисовать эскизы для кимоно и поясов. Бедность тебя не пугает?
— Бедность?
— Ну-ну, — сонно пробормотал. Такитиро и замолчал. Уснул, должно быть. А Тиэко не спалось.
Но на следующее утро она поднялась рано, подмела улицу перед лавкой и смахнула пыль с решетки и скамьи.
А праздник Гион продолжался.
Восемнадцатого сооружают последние ковчеги яма [48] , двадцать третьего — канун завершения праздника и празднество расписных ширм, двадцать четвертого — процессия ковчегов яма, затем представление в храме, двадцать восьмого — «омовение» священных ковчегов и возвращение их в храм Ясака, двадцать девятого — торжественное возвещение об окончании праздника Гион.
48
Ковчеги яма — ковчеги, которые несут на плечах, держа за длинные поручни.
Весь месяц, пока длился праздник, неясная тревога не покидала Тиэко.
ЦВЕТА ОСЕНИ
Одним из сохранившихся по сей день свидетельств «просветительской деятельности» в годы Мэйдзи был трамвай, который курсировал на линии Китано. И вот наконец решили снять с линии этот старейший в Японии трамвай.
Тысячелетняя столица очень уж быстро перенимала кое-что у Запада. У жителей Киото есть такое в характере.
Но облик старой столицы проявлялся, может быть, и в том, что по сей день по ее улицам бегал этот старенький трамвай, прозванный «Динь-динь». Трамвайчик был настолько маленький и тесный, что пассажиры на соседних скамейках упирались друг в друга коленками.
Когда было решено трамвай отправить на покой, жителями Киото овладели ностальгические чувства, и, чтобы как-то отметить расставание, его украсили искусственными цветами и назвали «памятным трамваем». В последние рейсы на трамвае отправлялись жители Киото, одетые по моде далекой эпохи Мэйдзи. Так это событие превратили в своеобразный праздник, о котором было оповещено все население города.
Несколько дней старый трамвай курсировал на линии Китано, переполненный праздной публикой. Дело было в июле, и многие ехали, раскрыв зонтики от солнца.
В Токио сейчас редко встретишь человека, который пользовался бы зонтом от солнца. Правда, считается, что в Киото летнее солнце жарче, чем в Токио.
Садясь в «памятный трамвай» у вокзала Киото, Такитиро обратил внимание на женщину средних лет, которая скромно занимала место на последней скамейке и с улыбкой поглядывала на него. Такитиро родился еще в годы Мэйдзи и с полным правом мог ехать на этом трамвае.
— А ты почему здесь оказалась? — спросил он, стараясь подавить смущение.
— Я ведь появилась на свет вскоре после Мэйдзи. К тому же всегда пользовалась линией Китано.
— Вот оно что…
— «Вот оно что», «вот оно что»… Бесчувственный вы человек! Вспомнили
— С тобой премиленькая девочка. Где прятала ее до сих пор?
— Нигде не прятала. Вам должно быть известно — это не мой ребенок.
— Откуда мне знать. Женщины — они такие…
— Откуда вы это взяли! Это вас, мужчин, всегда тянет на клубничку.
Лицо у девочки матово-белое. Она и впрямь очаровательна. На вид лет четырнадцать — пятнадцать. На ней было летнее кимоно, подпоясанное узким красным поясом. Ее смущали взгляды Такитиро, и она, потупившись, тихо сидела рядом с женщиной, не решаясь поднять глаза.
Такитиро легонько дернул женщину за рукав и подмигнул.
— Тий-тян, пересядь сюда, между нами, — сказала она. Некоторое время все трое молчали. Потом женщина, перегнувшись через голову девочки, шепнула Такитиро на ухо:
— Хочу отдать ее в Гионскую школу танцев — пусть учится.
— Кто ее мать?
— Одна знакомая из соседнего с нашим чайного домика.
— Угу.
— Некоторые считают, что это наш с вами ребенок, — едва слышно шепнула она.
— Не может быть!
Женщина была хозяйкой чайного домика в Верхнем квартале семи заведений.
— Если девочка вам так понравилась, может, проводите нас к храму Китано поклониться богу Тэндзину?
Такитиро понимал, что она шутит, но все же спросил у девочки:
— Тебе сколько лет?
— Перешла в первый класс средней школы.
— Так, — пробормотал Такитиро, разглядывая девочку. — На том свете или на этом, когда рожусь заново, прошу…
Туманный намек Такитиро тем не менее был, по-видимому, понят. Недаром девочка появилась на свет в «веселом» квартале.
— Почему я должен следовать за вами к Тэндзину, влекомый этой малюткой? Она воплотилась в бога Тэндзина, что ли? — пошутил Такитиро.
— Вы угадали.
— Но ведь Тэндзин — мужчина!
— А он тем временем переродился в женщину, — парировала она. — И если девочка переродилась в мужчину, а вы имеете на нее виды, такая любовь не доведет до добра, сошлют куда подальше.
Такитиро прыснул.
— Ну, а с женщинами можно?
— Отчего же нельзя? Но я-то знаю: вам только красотки по вкусу.
— Это верно.
Девочка была бесспорно красива. Коротко подстриженные черные волосы матово блестели, глаза с двойной складкой век были прекрасны…
— Она одна у матери? — спросил Такитиро.
— Нет, у нее две старшие сестры. Самая старшая весной будущего года оканчивает среднюю школу. Потом, может быть, пойдет в танцовщицы.
— Так же красива?
— Они похожи, но старшая сестра уступает ей в красоте.
В Верхнем квартале семи заведений скоро не останется ни одной танцовщицы. Да и откуда им взяться? Теперь запрещено девушкам идти в танцовщицы до окончания средней школы.
Название «Верхний квартал семи заведений», по-видимому, восходит к тому времени, когда в этом районе было всего семь чайных домиков. Кто-то сказал Такитиро, что теперь их больше двадцати, но старое название сохранилось. В свое время, правда не столь уже отдаленное, Такитиро частенько наведывался туда в компании владельцев ткацких мастерских из Нисидзина и своих постоянных покупателей из провинции. В его памяти невольно всплывали женщины, с которыми он развлекался в ту пору. Тогда дела его лавки еще шли в гору.