Старость аксолотля
Шрифт:
Уродец из металлолома пьяно свернул под палубу вычислительного центра «Беовульфа», мы за ним, и там, за первой вакуумной переборкой (разорванной) наткнулись на целый склад – ящики с запчастями, фирменные пакеты с электроникой, новенькие с иголочки катушки кабелей, коробочки с вакуумными лампами, даже новейшая модель синтезатора речи (еще затянутая в пленку). На визитках, на перфокартах, нанесенные маркерами на изоляционной ленте, виднелись подписи. Я сумел разглядеть несколько. ЯН Т. ГОШАК, СТ. ИНЖ. «СПИРИКС», 0027410256/3030. Что мог означать этот номер? Или: К. К. & А. Дж. КАК УДЕРЖАТЬ СТАБИЛЬНУЮ ПЛАЗМУ НА МАГНИТАХ 12Т? Или: МУРМУРИН И. О. – ТОЛЬКО НА СТАРЫХ ЧАСТОТАХ! Или: ГЕРБЕРТ ФОН ХЕЙТЦ, ПЕРЕВОД НА ПЛУТОН. Кто-то оставил также кассету с лабораторными анализами крови, замерзшими в лопнувших пробирках.
Летун-ломотун прокувыркался между всем этим, лишь чудом не зацепившись буксируемой железякой ни за одну здешнюю икебану, и отлетел рикошетом в вычислительный центр. Мы за ним. Двигавшийся впереди Радист вскрикнул, застряв на погнутой дверной раме, мы с разгона налетели на него, втолкнув его, кричащего, внутрь помещения. Мне хватило один раз взмахнуть фонарем, чтобы понять, что оно слишком велико для вычислительного центра какого-нибудь рейсового корабля, вчетверо, ввосьмеро, вдвадцатеро больше, мы летели через огромный зал, и в наших скафандрах тревожно пищали датчики излучения. Именно это остановило на пороге Радиста – вопль датчиков, настроенных на солнечный шторм. Я погасил свой фонарь. Наверху мерцали звезды.
– (шум) (треск) (шум)
Я ненадолго включил ручную дюзу, чтобы хотя бы затормозить, но до этого зацепился ногой о стержень или кабель, и меня развернуло назад, подкосив колени. Отдача швырнула меня совсем в другую сторону. Датчики выли все громче, к ним присоединился сигнал кислородного таймера. Темнота, два скачущих пятна света, река звезд и пылающий во тьме раскаленный докрасна кусок угля – все это совершало сальто в безумном темпе. Я еще успел при очередных оборотах увидеть выхваченные фонарями Радиста и Пассажира чудовищные завалы обнаженной электроники, тучи перфолент, работающие барабаны ферромагнитных программаторов, многотонные силовые агрегаты, поросшие старомодными циферблатами, и хромово-корундовую броню Марабу, который склонился перед всем этим будто безголовый железный монах перед рубиновым фонарем алтаря, – что-то там засветилось – среди машинных мегалитов сверкнул кровавый лазер – и ожила на них тысячерукая армия тератогенных роботов-уродцев – снова оборот, звезды, тьма – я еще успел вызвать в памяти таблицы электрон-вольт, радов и бэров, успев подумать, что наконец, наконец-то увидел Астроманта, прежде чем налетел на невидимое препятствие, череп ударился о шлем, рот заполнился кровью, я закашлялся (шум) и потерял сознание. (шум) (шум) (шум)
Когда я только начинал работать в клинике на Европе, я часто оставался на так называемые ночные дежурства. Фактически они длились десятка полтора часов, во время которых Европа скрывалась в электромагнитной тени Юпитера, прерывалась также связь с большинством станций и кораблей на юпитерианской орбите. В это время редко кто-то совершал посадку на базе или заходил с визитом, не было также просьб по радио о дистанционном диагнозе. После того, как я прочитал все, что имелось в моем распоряжении, у меня вошло в привычку просматривать архивы микрофильмов и фонограмм, где хранилась документация за полтора десятка лет с начала существования клиники: обследования, операции, консилиумы, истории болезней, протоколы несчастных случаев и вскрытия трупов. В какую-то из ночей мне попалась запись разговора уже не работавшего там интерна с неоднократным пациентом, пилотом коммерческого ледолова на контракте с юпитерианской горнодобывающей компанией. Сперва пилот жаловался на дурные сны – достаточно распространенный недуг после сбоя суточного цикла. Потом начал заявлять, будто гетеродин по правому борту вместе с пультом дублирующей распределительной системы замыслили против него заговор. В конце концов фирма направила его в клинику на принудительное лечение, поскольку он помочился в магнитную память навигационного калькулятора. Космонавтам на многолетних контрактах порой свойственны странные чудачества и смешные поступки, которые мы молча игнорируем. Этот пилот, однако, перешел все границы. После нескольких долгих бесед врач диагностировал у него синдром Урсанова-Иты, известный до сих пор скорее теоретически, симптомы которого, похоже, так и не были описаны полностью. Человек, изъятый из своей естественной среды, флоры и фауны, сада органической жизни, а также лишенный постоянных контактов с другими людьми – запертый вместо этого в стальных трубах и коробках, окруженный машинами, общающийся исключительно с мертвыми инструментами и аппаратами, лишь изображающими понимание и сочувствие, – рано или поздно начнет переносить на эту механическую мертвечину ощущения и черты живой среды. Это не происходит сознательно. Это не происходит внезапно. Но, вероятно, подобное случалось с каждым – в языке, в ассоциациях, в игре воображения. Лампочки на пультах не зажигаются и не гаснут – они моргают. Кондиционер не шумит – он шепчет и поет. Робота не заело на замерзшей смазке – он заколебался. Калькулятор не перегревается – калькулятор сердится. Насколько далеко зайдет подобное отклонение, зависит исключительно от душевного равновесия космонавта и его психической гигиены. Поэтому рекомендуются отпуска на Земле, или по крайней мере увольнительные на большие, густонаселенные базы. При этом никому неизвестно, как могла бы выглядеть третья и четвертая стадия синдрома Урсанова-Иты. Усматривает ли пациент интриги и злую волю в гравитационных течениях и вращении небесных тел? Подозревает ли логарифмические таблицы и число пи? В рамках лечения, если нет возможности быстро отправить пострадавшего обратно на зеленые луга, следует по крайней мере по-фрейдовски изложить ему психическую структуру недуга. Так же поступили и с тем пилотом. Дальше следовал пробел в документации длиной в несколько месяцев; пациент, судя по всему, не обращался с новыми проблемами или покинул систему Юпитера, отправившись в длительный рейс. Очередные записи были обозначены уже символом другого заболевания. Пилот на этот раз обратился с синдромом Урсанова-Бергера. Терапия оказалась успешной, и он прекрасно знал, что все это машины. Ему наглядно показали холодный детерминизм Вселенной. Ракеты стали ракетами. Реакторы – реакторами. Калькуляторы – калькуляторами. А человек – белковой машиной. «Я робот, доктор. Я слышу по ночам, как движутся в моей голове ленты программатора. Объясните мне эти алгоритмы. Я сам себя не перепрограммирую». И так далее и тому подобное. И это уже была фиксация посерьезнее, которую не столь легко снять одними лишь словами. Ему прописали сеанс гормональной химиотерапии, он должен был также много тренироваться при земной силе тяжести и следить за уровнем электролитов. Компания после недолгих юридических споров оплатила ему билет на Землю и полгода отпуска. Он не хотел возвращаться. Врачу не удалось добиться от него причины этого нежелания. Когда пилота наконец посадили на лунный рейсовик, он через два дня спустился к атомному реактору и, сорвав пломбы, смертельно облучился. Спасавшим его врачам он твердил в бреду, что жесткое излучение – единственный способ сломать жесткие алгоритмы программы, чтобы расшатать автомат в петлях математических команд. Он желал свободы воли. Но откуда в таком случае могло взяться в его программе подобное желание? Умирая, он бормотал что-то о красоте хаоса, расцветающего в стиле барокко в его шестеренках робота, о белом шуме, которым ядерное излучение прострелило его мозг. Чем больше он бредил, тем сильнее радовался собственному бреду, в котором распадались слова и мысли. Шум, бормотал он с улыбкой на губах, шум, белый шум, шум, шум шум шум.
VII. Первый
– (шум) Доктор? (шум) (треск) Доктор!
Я сплюнул. Сгустки крови липли к деснам. Похоже, я прикусил язык или губу. Сплюнул во второй раз, и холодный воздух ворвался в горло, холодный свет в глаза, холодный страх в члены. Шлема на голове не было, руки связаны за спиной. Где-то рядом продолжал трещать счетчик излучения.
– (шум) Где он (шум)
– (шум) Черт побери (шум)
– (шум) Доктор! (шум) (треск)
Шлем дрейфовал через тесную кабину, когда он приближался, голоса слышались громче, когда удалялся – их заглушал треск счетчика. Здесь не работал ни один вентилятор. Значит, неизвестный похититель бросил меня не столь давно. Я рванулся в путах. Лампа на потолке (который находился сейчас под ногами) каждые несколько секунд слегка меркла. По покрытым белой краской стенам перемещалась моя тень. Добравшись до угла, я попытался зацепиться руками за пустой стеллаж. Путы держались прочно – похоже, это был кусок кабеля в довольно толстой изоляции. В помещении виднелись два люка, со стандартным набором разноцветных лампочек сверху и широкой сенсорной панелью сбоку. Я находился в шлюзе.
Оттолкнувшись от стены, я надавил на панель коленом. В ответ лишь засветилась красная лампочка блокировки.
Шлем снова проплыл над моей головой.
– Эй! Слышите меня? Говорит Доктор. Кто-нибудь меня…
Противоположный люк с шипением раздвинулся, и внутрь ввалился Второй пилот. Он был в полном скафандре, с длинным мотком страховочного троса на поясе, с полотнищем металлической фольги в руке. В коридоре за его спиной царила тьма, но поскольку воздух из шлюза не вышел, там должна была иметься атмосфера.
Первое, что он сделал, ввалившись внутрь, – поймал мой болтливый шлем и вырвал из него радио, для надежности раздавив о стену.
Я быстро подсчитывал, сколько могло пройти времени. Сколько циклов совершил остов корабля под солнечной бурей? Хватит пятисот бэров, чтобы превратиться в ходячий труп. На земле человек получает в год около четверти бэра – величина совершенно иного порядка. Один русский на Меркурии получил тысячу сто и выжил. Но это русский. (Отстегнутый счетчик продолжал трещать где-то под стеллажами.) Если бы мы быстро вернулись на «Бегемот» и…
– Наденьте шлем, у нас нет времени.
– Руки.
Он распутал кабель на моих запястьях.
Я бросился к счетчику. Стрелка дрожала посередине желтой зоны. Я повернул датчик в сторону коридора. То же самое. Но сколько я успел получить до этого?
Я закашлялся. Гриппом мы заразились еще на «Бегемоте».
– Откуда тут воздух?
– Мне пришлось как-то освободить вас от шлема, я боялся, что вы захлебнетесь собственной кровью.
Я поймал шлем.
– Но как? На «Беовульфе» осталась атмосфера?
– Это не «Беовульф», это тот, второй.
Я защелкнул стальной воротник, проверил герметизацию. Кислород на одной трети. Не помешал бы компрессор.
– Вы боитесь, что нас подслушивают?
– Я знаю, что нас подслушивают. Он и они. Идем.
На фольге у него были нарисованы изображенные в разрезе планы палуб корабля.
– Речь идет о космоарте Астроманта?
– Не стоит шутить, Доктор. Пассажир может забрать себе весь этот мусор.
Он включил прожектор, я включил свой. Мы проплыли по короткому коридору в захламленную приборную (тоже темную) и оказались у следующего шлюза. Второй пилот хлопнул по сенсору, мы вошли, закрылся люк, засвистело, пискнул сигнал давления, открылся следующий люк. Второй пилот вытолкнул меня в открытый космос.
Я машинально затормозил, выстрелив из ручной дюзы. Вокруг меня закружился ковер из звезд. Над головой виднелись рваные полотнища сплошной тьмы – остов корабля, видимый с совершенно иной перспективы, с другой стороны. Я направил туда луч света. Ванадиевая броня борта, раскуроченные антенны дальнего радиуса. «Беовульф»? Не «Беовульф». Я вспомнил реку звезд над массой Астроманта, фольгу в руках Второго пилота. Неужели он мог меня оттуда…
Он схватил меня за ногу, развернул. Они висели втроем возле изломанной солнечной панели. Цвета их скафандров: Инженер, Первый пилот, Электронщик. Второй пилот дал выхлоп, мы медленно подплыли к ним. Я схватился за край панели. Инженер подтянул меня за плечевой ремень. Шлемы ударились о шлемы.