Старость аксолотля
Шрифт:
Груды плотных распечаток, перемешанные библиотеки Вселенной на всех возможных языках человека и машины… Шифр идиота, тайный код стаи обезьян…
Единственный шанс на спасение: обратиться к Капитану на языке его собственного безумия, взорвать свихнувшуюся проекцию изнутри.
Выстукивая головой об окошко колченогий шифр, я рассказываю последнюю, скорее всего последнюю Гипотезу Доктора.
– Вы видели когда-нибудь, Капитан, сверлящую планетоид «акулу»? – А Капитан не слышит или притворяется. – Видели? Я смотрел фильмы на Европе. Она по мере работы вгрызается своим похожим на вилку стволом в скальную массу. Так что внутри она организована иначе, вычислительные центры и чувствительная аппаратура находятся не спереди, а внизу корпуса. Теперь я вижу, как они столкнулись, эта «акула» с «Беовульфом», как они сцепились разбитыми палубами и титановыми шпангоутами… Это не дыра в корпусе, сквозь которую видны звезды, – это разлив между корпусами двух кораблей, между плоскостями двух внутренних архитектур.
…За этой переборкой должны находиться операционные залы главного калькулятора «акулы». А мы, в свою очередь, вошли туда через компьютерную палубу «Беовульфа». Но так уж они столкнулись, носом в борт. Так слились друг с другом, сплели главные системы управления кораблей и электронные мозги, их вычислительные шкафы и блоки интеллектроники. Из чего, естественно, не возник бы никакой Астромант, мало обстучать молотком ведро катушек и ламп, чтобы родился вычислительный автомат… Но «Беовульф» нес в себе модуль Техногатора, не знаю только – уже работающий? Уже под контролем корабельного мозга? Под чьим управлением он находился в момент столкновения? Но наверняка все произошло именно так: получив повреждения в своих программах, он приступил к ремонту мозга, который сам руководил его ремонтными работами, слепой доктор, оперирующий самого себя, мало того, что слепой, слепой и уже зараженный, уже тронутый гангреной и чужими паразитами, ибо что восстанавливали движимые цифровым инстинктом роботы Техногатора, что латали и паяли его муравьеподобные автоматы? Не бортовой калькулятор «Беовульфа», но хаотическое сплетение калькуляторов «Беовульфа» и «акулы», абсурдную мешанину вычислительных контуров, магнитной памяти, ламповых схем, кибернетическую пародию на нуклеотидный мейоз, гоголь-моголь из двух мыслящих машин, и именно над ним бездумно трудились ремонтники, именно его они пытались вернуть в изначальный вид, то есть вылечить. Но не было никакого изначального вида! Нечего было лечить! И тот лечивший, тот, который лечил сам себя – не лечил, перестраивал, – уже изменился, уже был чем-то иным, и каждая его бесцельная, слепая, злокачественная операция порождала иной конструкт, и уже он посылал еще более абсурдные команды, от которых еще больше мутировал, и выдавал еще больший хаос из нулей и единиц, и в логовах Техногатора рождались еще более дикие рекомбинации роботов, а они расширяли его и превращали его элементы в нечто еще более безумное… И сколько же лет длится эта мертвая эволюция раковой опухоли, сколько тысяч оборотов мельницы случайной инженерии? Пока он не разросся на все пространство между корпусами. Он пережует камни, переварит руду с планетоидов, поглотит металлолом, ведь именно этим он питается, его кишки полны сырья – и может, лет через сто, может, через тысячу, но он разрастется дальше, вырвется из останков кораблей, распространится в космос.
…Только это вовсе не эволюция, ничего похожего на эволюцию: процесс не ограничен никакой селекцией, здесь нет давления среды, ничто не размножается и ничего не наследует, ничто не подталкивает Астроманта к лучшей приспособляемости – приспособляемости к чему? – никакая борьба за существование не формирует его для большей успешности – успешности в чем? Решает чистый хаос, – а может, уже нечто выкристаллизовавшееся из этого хаоса, но не порядок, не смысл! И то, что здесь рекомбинируется – не генетический код, но непосредственно логические структуры разума. Что с того, что мертвого? Нуклеотидные программы, приводящие в действие наши клетки, тоже на химическом уровне мертвы; жизнь – лишь следствие реализации программы. Понимаете, Капитан? Некроэволюцию, как те же самые процедуры наследования, воспроизводства и естественного отбора, выполняемые небиологическими машинами, копировально-ремонтными стальными машинами, пущенными на самотек, – такую эволюцию мертвечины еще можно было бы себе представить. Но тут происходит нечто иное, нечто чудовищное с точки зрения логики.
Шум, шепот, шум, нет, все-таки слова – кто говорит? – не Капитан – я замолкаю – а обрывки слов будто капают мне прямо в голову:
– …лик… ма-ра-та-ма… ва-ваку… тра… держ… раз… секу…
Кто, кто говорит? Я замираю, прижавшись затылком к стеклу, и меня пробирает холодная дрожь, ибо этот шепот доносится именно оттуда: из-за переборки, из темноты, из космоса, от Астроманта.
Капитан трудится над барабаном с чистой лентой, вкручивая ее с бенедиктинским терпением в потроха терминала. Он даже не оглянулся.
Затаив дыхание и слова, поскольку ужас схватил меня за горло стальным кулаком, я поворачиваю голову и взгляд в тьму за переборкой.
– …ва-вакуум… ак… ат… така… ли-ла-ли… эм… лем…
В голубом светящемся облаке маячит лицо Инженера. Он прижался шлемом к окошку в переборке, пытается мне что-то сказать, губы его шевелятся. Нервно подрагивают глазные яблоки. Он заметил, что я на него смотрю, и отодвигается, тени его перчаток указывают на что-то, чего я не вижу. Он поднял руку над головой, сгибает пальцы, хлопает себя по запястью. Время, нет времени. Я знаю, что нет времени. Скоро восемь.
Пронзительный треск отвлекает меня от Инженера. Перенастроенный Капитаном терминал выплевывает ленты перфорированной бумаги; это так стучат зубы перфоратора, тррк, тртрк. Капитан выхватывает из воздуха развевающиеся ленты и жадно читает с них коды, шифры, плотные ряды машинограмм.
– Приказы! – лихорадочно бормочет он. – Приказы! Значит, так они это понимали! Агенты, шпионы, идиоты! Чьи? Его! Его! – он мнет бумажный серпантин и рвет его на куски, водя пальцами по отверстиям, будто погруженный в чтение брайлевского текста слепец. – Бред, бред, что за бред! И война из-за бреда! Пророчества, приказы! Черное небо, что за глупости! Чтобы всю Солнечную систему запутать!
Мог ли он сойти с ума от одной лишь смертельной дозы излучения, могло ли оно так просверлить ему мозг – или само осознание неизбежной смерти вогнало его в безумный ступор? Но Капитан был последним, от кого я ожидал бы подобного срыва.
– …кии… тли… ик… лем… ни… раз… раз… раз…
Инженер снова отплывает от переборки, исчезая под поверхностью черного молока, совершает некие театральные жесты, хватая что-то во тьме, и – взрыв швыряет меня о стену, отбрасывает, я ударяюсь о другую стену, ломая ребра, шум, щелчок в ушах, порыв холодного ветра, белые космы бумажных лент улетают в пустоту через выбитую переборку, я хватаюсь за настенный шкафчик, разорванные противоперегрузочные ремни хлещут по лицу, я выпускаю из легких воздух, у меня десять секунд, десять-пятнадцать секунд жизни в сознании, кожу уже щиплет, холодные иголки вонзаются под веки, я отталкиваюсь от шкафчика, где мой шлем, его нет, я озираюсь по кабине, вакуум высасывает воздух и из следующих помещений, сквозь люк в глубине летят изнутри «акулы» тучи пыли, легкого мусора, крошки настенного покрытия, обрывки бумаги, Капитан мечется в собственном бумажном торнадо, словно танцующая среди белого огня фигура, пламя лент из нулей и единиц пляшет вокруг него, он погибнет в урагане украденных мыслей Астроманта, но нет, он там что-то дергает, вытаскивает из-за эмалированного корпуса терминала свой шлем, я отталкиваюсь коленом от потолка, попадаю Капитану локтем в шею, вырываю у него шлем, отталкиваюсь назад, одновременно надевая шлем на голову, подойдет или нет, металлический фланец, изоляция, резина, защелки, подойдет ли, подходит, открываю кислородные краны, боль разрывает гортань, меня бьет дрожь, я медленно дрейфую в угол кабины, в темный угол, в угол.
Сколько проходит времени, прежде чем я снова обретаю способность воспринимать образы, звуки, ощущения? Улитка неохотно высовывает рожки из раковины. Но нужно покинуть комфорт живого, теплого, дышащего тела, обратить свои чувства к недружелюбному миру. Где причиняет боль каждый глубокий вдох, каждое резкое движение.
Инженер уже вспарывает инженерским ножом труп Капитана, глухо кашляя внутри своего воздушного пузыря. Он нетерпеливо раздирает взрезанный скафандр командира, рассекает его рубашку, лезет внутрь толстой перчаткой.
Я ударяюсь шлемом о шлем.
– Оставьте его в покое. Нет времени.
– Еще один боится радио? Не мешай…
Он отталкивает меня и продолжает свою операцию над трупом.
Радио, у меня ведь нет радио. Мысль, однако, тут же разворачивается на сто восемьдесят градусов. Это не мой шлем, не мой шлем, не мой. Я проверяю контакты, открываю на левом рукаве кассету диагностики. Внутреннее радио – зеленый, звуковой контур – зеленый. Я щелкаю пластиковым переключателем.
– (шум) (шум) (шум) даже если бы у нас имелась такая роскошь, а у нас ее нет, Доктор, нет…
– Оставьте его.
– (шум) Тогда как проникнешь?
– Что?
– (шум) где у него это, он же носил на шее… (шум) Как пробьешься? Проклятый робот стережет реактор, он не допустит никого, кроме нашего дорогого Капитана, Второй пилот пытался, и кончилось оторванной рукой, все полетит к чертям через (шум) двадцать две минуты.
– Что это, кодовый ключ для Марабу? Даже если так, то как вы успеете с ним к реактору «акулы», а потом еще отменить там программу самоуничтожения?
– (шум) Незачем, Капитан ведь тоже поддерживал контроль в эфире. Электронщик уже у гермозащиты реактора, я передам через динамики, (шум) Помогли бы лучше!