Старосветские убийцы
Шрифт:
«Что угодно?» — негостеприимно спросил Нащокин. Незнакомец учтиво представился: «Жихарев Прокофий Пантелеевич, коллежский асессор». «Шутить изволите?!» — схватил его за грудки рассвирепевший хозяин. Сюртук на окоченевшем теле Жихарева моментально лопнул. Тут только Нащокин заметил, что гость тени не отбрасывает, а в руке держит топор. В ужасе бросился бежать, а незнакомец за ним. Дом огромный, пустой, из-за праздника весь освещенный, спрятаться негде. Насилу удалось хозяину закрыться на ключ в кабинете. Но Жихарев разрубил дверь, и Леонтий Алексеевич понял, что погиб. Пощады просить
«Помочь?» — предложил Жихарев и тут же разбил топором окно. Потом поднял Нащокина как пушинку и выкинул в сад. Леонтий Алексеевич умер сразу — то ли от разрыва сердца, то ли головой сильно ударился.
Тело нашли под утро. Позвали полицию. Свидетелей не обнаружилось, следствие заключило, что Нащокин, не выдержав позора, свел счеты с жизнью.
— Пардон, а откуда вы, Павел Павлович, про визит Жихарева узнали? В доме-то никого не было! — прервал генерала Терлецкий. — И при чем тут Катя?
— Слушайте, не перебивайте. Всему свое время, — раздраженно ответил генерал и продолжил рассказ: — Два обстоятельства смущали следователей: из дома исчезли жихаревская могильная плита и шуба отца Глеба. Но особого значения тому не придали, хотя священник и очень горевал об утрате.
А служил отец Глеб как раз в церкви на новом кладбище, за оградой которого и похоронили Нащокина. В последний путь еще три дня назад уважаемого всем городом человека никто не провожал, а женой с детьми Леонтий Алексеевич обзавестись не успел, все ждал, когда губернаторская дочка подрастет. Никакой плиты на могилу не положили, только холмик насыпали, крест самоубийцам, сами знаете, не ставят.
Прошло девять дней. Отец Глеб днем между службами кемарил прямо в церкви, за царскими вратами на стульчике. А, может, и не спал священник, а наяву все увидал.
— Что увидал? — спросил Денис Угаров испуганно.
— Нащокина! Явился с шубой, кинул ее отцу Глебу. Священник от ужаса слова сказать не может, а Нащокин стоит, улыбается. Собрался с силами поп, осенил себя крестным знамением и вымолвил: «Спасибо!» А Нащокин снова улыбается: «Спасибо на хлеб не положишь! Вели меня похоронить по-человечески, я счеты с жизнью не сводил. Меня Жихарев убил».
И рассказал священнику, как было дело. Тот сидит ни жив ни мертв, а Нащокин под конец повелел: «И плиту не забудь на могилу положить. На том свете она вроде как визитная карточка, без нее никуда. А не сделаешь, пеняй на себя!»
И исчез. Отец Глеб в себя прийти не может, руки дрожат, мысли в голове скачут! А потом уразумел! Спал он, а Нащокин ему приснился. Встал со стула радостно, а с колен шуба упала, и не знает, что делать. Напросился к губернатору на прием. Иван Иванович не поверил, даже высмеял: «Священник, а веришь в привидения! Стыдно!»
Однако через неделю отца Глеба не стало. Заболел пономарь, священник сам решил на колокольню взобраться, оступился и разбился насмерть. Погоревали, похоронили.
На девятый день после его смерти отдыхал губернатор в собственном доме после
«Здорово, Иван Иванович».
Губернатор был не робкого десятка, непрошеного гостя осенил крестным знамением: «Чур, чур меня, иди отсюда!»
Нащокин только рассмеялся: «Ванька, да угомони ты ручонки свои шаловливые! Все одно не поможет».
«Какой я тебе Ванька?» — привстал от возмущения губернатор.
«А у мертвецов губернаторов нет. Мы тут все равны. Я по делу пришел: вели меня перезахоронить, а то за Глебом последуешь».
«Я человек старый, угроз не боюсь, — гордо ответил Иван Иванович. — И смерти тоже — все одно помирать!»
— Какой смелый человек! — перебил Угаров.
— Не то слово, — подтвердил Веригин. — Я его еще по военной службе помню. Храбрее офицера не было. Но Нащокин его слабое место знал. Улыбнулся гадко и пообещал: «Тогда дочку твою, мою женушку несостоявшуюся, утащу».
И после этих слов исчез, растворился в воздухе! Иван Иванович призадумался. Не за себя, за дочь любимую перепугался! Вызвал полицмейстера и приказал заново учинить следствие. И при этом дал понять, что если опять признают самоубийство, не сносить полицмейстеру головы. Тело выкопали, исследовали, судебный врач дал заключение, что Нащокин умер от разрыва сердца. Похоронили на новом кладбище и плиту могильную водрузили. Как раз нащокинский наследник из Твери приехал, троюродный племянник, мечтал в губернии обосноваться — благо и имение большое, и дом новый, каменный. Но жить в нем не смог, после первой же ночи сбежал. Как стемнело, по дому начали бродить тени, свои могильные плиты искать. Попытался племянник дом продать, но никто покупать не хотел. Тогда городу отписал, но ни одно учреждение в здании не прижилось. Так и стоял дом. Запоздавшие путники, мимо спеша, крестились — вроде стоит пустой, а оттуда голоса да скрипы доносятся, огни в окнах мелькают. Жутко!
Прошло много лет, и засобирался Иван Иванович в отставку. Думает, что с проклятым домом делать? Неохота этакое наследство после себя оставлять! Повелел сломать здание, но материал не растаскивать, даже охрану выставил, чтоб никто приказа не ослушался. Сломали удивительно быстро, за день. А ночью последний раз на том месте тени мелькали да голоса раздавались. Забрали покойники свои плиты и больше не возвращались. На месте дома гимназию выстроили, детки грамоте учатся, и никто их не беспокоит.
— Павел Павлович, вам бы романы писать. — Терлецкий с трудом дождался окончания истории. — Про самое главное-то умолчали! Катя-то наша где?
Генерал глотнул вина, не спеша затянулся, обвел всех многозначительным взглядом и, наконец, сообщил:
— А теперь самое главное! Элизабет, она же Катя, не женщина, и вообще не живой человек! После ужина я прилег, то есть вы меня уложили. Проснулся быстро, по военной привычке сплю чутко, в комнате кого-то почуял! Осторожно открыл глаза. Гляжу, Елизавета в комнате. Сначала думал, отраву хочет мне в питье бросить. Теперь понимаю, искала ожерелье. Однако, заметив, что я пробудился, она стремглав вылетела в окно.