Старовский раскоп

Огеньская Александра

— Анатолий Петрович… Я очень сильно… заболела. Я не могу прийти. Я… я…

И бросила в трубку. С губами всё было в порядке. В носом тоже. Даже бледность — ничего. Тональник… толстый слой… Тонну румян… Ничего, сойдет…

Только с нормального, привычного лица на Алину смотрели желтые кошачьи глаза с вертикальными остренькими зрачками.

Она пошла в ванную комнату, там больше зеркало и ярче свет. Закусила губу и снова заглянула… Ничего не изменилось. Желтые глаза. Вертикальные зрачки. Телефон опять разрывался, только Алине не было больше до этого никакого дела. Сползла на холодный кафельный пол, сжалась в комок. Сидела,

тихонько всхлипывая и подвывая. Потом поднялась и снова посмотрела в зеркало. То же самое. Глаза оставались желтыми, как старые фонари. Захотела позвонить Кольке. Испугалась. Что же это такое?! Это не гепатит. Там тоже глаза желтеют, но зрачки остаются нормальными. Что за бред?! Вчера поцарапала пантера. У пантеры тоже глаза были желтые глаза. Был такой фильм с Алеком Болдуином, "Люди-кошки". Там девушка была…

Что-то еще важное упустила. Поняла — плечо не болело больше. Осторожно отодрала пластырь и долго тупо разглядывала розовую полосочку шрама. Так мог бы выглядеть порез месячной давности… К врачу идти теперь уже в любом случае несколько поздновато.

Дрожь прошла.

На работу нельзя. Несмотря на тридцать человек студентов, которые жаждают в течение ближайших двух часов услышать про железный век. Телефон звенеть перестал. И, кстати, голова больше не болела. Тошнота опозналась как сводящий желудок голод. С кухни пахло мясом. Продолжало трясти, но есть хотелось сильней.

Из духовки достала вчерашнюю недоготовленную курицу. С нее еще стекал красный жирный сок. Доготовить? Нет, есть определенно хотелось сильней. Сильней и сильней…

***

Зубы давно уже перестали выбивать дроби. Пальцев ног не чувствовал. Корка подшившей ссадины на плече сорвалась и под рубашкой кровило. Кружилась голова. Был пролесок… один… Но там не было веток. Только высокие сосны, голые почти до самых верхушек. А снег лежит такой толстый, что выковыривать из-под него хвою и шишки бессмысленно. До второго пролеска еще минут десять идти. Последний час Андрей разговаривал с коллегой "по цеху" Эсташем. Мысленно, конечно, и с воображаемым Эсташем, который никогда, в общем, особо хорошо по-русски не говорил. И особо близким другом тоже не был. Почему выбрал его собеседником, и сам не знал… Почему не приятеля Антона? Не подругу Таню? Почему не отца?

— Что, Эсташ, случалось тебе в такое дерьмо вляпаться?

Возможно, случалось… Эсташ ничего не отвечал, только таинственно хмыкал, собирая у черных сицилийских глаз морщинки намека. Невысокий, легкокостный, с манерами какого-нибудь пиратствующего дворянина из романов Сабатини, явно потрепанный жизнью — он мог вляпаться и в худшее. И вышел живым.

— А я вот, представь, и не знаю, что теперь делать… Я пару раз в пионерском лагере бывал и однажды в выезде на два дня. Всё. Я вообще не умею костер разводить. Но это чушь, конечно… Чушь… Я не знаю, что мне делать дальше… Кто меня заказал? Не ты ли? Что мы с тобой могли не поделить? Нет, вряд ли. Ты слишком далеко. Тебе легче. У тебя небольшой коттедж в Иль-де-Франс и гарантированный доход. А я вот сижу… в своем… Урюпинске, блин, и вряд ли когда уже теперь уеду отсюда. Думал, ненадолго приехал, только отдохнуть от суеты и последних событий… Ну, ты помнишь… И застрял. У нас, знаешь… жизнь засасывает… как болото…

Тот молчал. Никак не прокомментировал. Холодная пустота вокруг тоже молчала.

— Ты мне скажи, я хоть правильно иду? Впрочем, откуда тебе знать…

Пальцев

ног уже, кажется, не было. Бледное декабрьское солнце зашло за далекую темную полоску предполагаемого города. Осталось только светло-желтое, как сливочное масло, сияние на полнеба. Но и оно быстро таяло. Странно, но, кажется, потеплело…

Когда в следующий раз свалился в снег, прикосновения холодной твердой корочки ко лбу показалось даже приятным… Утолил жажду тем же снегом. Что-то подсказывало, что тут уж не до боязни дизентерии и прочей пакости — тут бы до города дотянуть.

Позже он уже и про Эсташа забыл, и про то, что ищет ветки на костер. В темноте показалось, что за спиной разговаривают люди. Как-будто обсуждают какой-то ремонт… Обернулся — никого не было.

Еще позже явственно различил силуэт одинокого домишки с длинной трубой, рванул к нему, как сумасшедший, завяз в снегу, упал, когда поднялся — домика уже не было. Или еще вот… Шум мотора застрявшего автомобиля.

Сначала Андрей всё раздумывал над тем, не сошел ли с ума, потом перестал заморачиваться по таким мелочам.

Было и холодно, и жарко одновременно.

Было темно. Уже не видел дальней полоски, как ни приглядывался. Зато плясали перед глазами красные крохотные искорки, и, кажется, уже потерял и верное направление, и последние капли способности мыслить.

— Знаешь, Эсташ, у нас, конечно, профиль один и тот же… Но, черт, ты в Сибири не жил… Хорошо тебе там в твоей Франции, тепло, светло и мухи не кусают… А у нас…

Давно казалось, что за спиной кто-то есть. Оборачивался — только темнота. Луна опять спряталась в облака, вертелся в воздухе мелкий снежок. Признак грядущего потепления…

— У нас глушь…

Ноги подкосились… В сугробе было тепло и сонно… Чуть-чуть полежать и дальше идти…

***

Алина сидела на кухне за столом в полной прострации. Только что она съела ту несчастную курицу, что так и не запекла толком вчера. Целиком. Даже погрызла косточки. А планировала растянуть ее до понедельника, до зарплаты. Съела. И продолжала испытывать голод. В кошельке еще четыреста рублей, отложенные на покупку молока и давно предвкушаемой книжки по "неолитическим венерам". Теперь книжка не казалась такой уж привлекательной.

Достала старый пуховик. Пах пылью и китайским рынком. Выглянуло солнце, неприятно резануло глаза. Поглядела снова в зеркало, уже без истерик. Нашла солнцезащитные очки. Взяла последние деньги, еще подумала, что если всё потратить, то три дня жрать будет нечего.

Впрочем…

Алина внутренне пожала плечами. Сейчас ей было плевать на весь мир. Голод заслонил собой все иные чувства.

На улице еще похолодало, несло выхлопами с соседней котельной, от помойки тянуло гнилью, прошедшая мимо женщина зацепила шлейфом пота сквозь духи "Альгамбра", кинула подозрительный взгляд на бледную девицу в стареньком черном пуховике и солнцезащитных очках. Зимой.

В магазине народу было — яблоку негде упасть. Запах цитруса поверх стойкого, неистребимого амбрэ подпорченного товара из подсобки. Перегар от мужика в другом конце торгового зала. У женщины в очереди "эти" дни. На прилавке красивое, красное, относительно свежее мясо. Лежало дня два, не больше… Сглотнула слюну.

— Вам чего, девушка? — с легким наносом брезгливости окликнула продавщица. Приняла за наркоманку, наверно.

— Говядины… Вот этот кусок… По сто семьдесят… Ага…