Старплекс. Конец эры (сборник)
Шрифт:
Хотел бы я никогда не находить этот альтернативный дневник. Незнание и правда может быть благословением. Мысль о том, что моя личная жизнь такая же хрупкая и нестабильная, как и, по словам Чинмэй, вся наша вселенная, сводила меня с ума.
Чинмэй попыталась объяснить, как этот другой дневник попал ко мне в руки, как карта памяти в моём палмтопе частично обменялась содержимым с той, которую путешествующий во времени Брэнди взял с собой в прошлое. Она говорила о шунтировании и реверсировании Чжуан-эффекта и о теории хаоса, но это всё были догадки. Они ничего не значили. Вред уже был нанесён.
— Как долетел? — спросила Тэсс, выпуская меня из объятий.
— Как всегда с Эйр-Канада. — Мой голос был холоден и сух.
Глаза Тэсс пробежали по моему лицу, как я думаю, в поисках переживаний, стоящих за усталостью в моём голосе.
— Сочувствую, — сказала она, наконец.
Я повесил плащ в шкаф в прихожей, и мы вошли в гостиную. Уселись вдвоём на угловой диван под пейзажем в раме, написанным дядей Тэсс, неплохим художником, живущем в Мичигане.
— Что-нибудь интересное случилось, пока меня не было?
— Да нет, — ответила она. — В среду ходила на новый фильм про Джеймса Бонда — надо сказать, из Маколея Калкина получился неожиданно интересный Бонд. А вчера ужинала с Майлзом.
Кликс здесь? Когда я в отъезде?
— О?
— Кстати, пока тебя не было, я подводила баланс по нашему счёту. Почему ты оплачивал билеты в Ванкувер своей кредиткой? Разве их не должен был оплатить музей?
О чёрт!
— Э… это исследование было, ну, неофициальным.
Тэсс моргнула.
— То есть?
— То есть это неважно.
Она обеспокоенно посмотрела на меня.
— У тебя всё в порядке?
— Всё хорошо. Очень хорошо.
Небольшая пауза, потом снова её тихий голос:
— Мне кажется, я заслуживаю лучшего ответа, чем этот.
— Послушай, — сказал я, чтобы тут же об этом пожалеть, — я же не устраиваю тебе допросы о том, что ты делала, пока я был в отъезде.
Тэсс улыбнулась, но по уголкам её глаз я видел, что улыбка не искренняя.
— Прости, дорогой, — сказала она с притворной лёгкостью в голосе. — Я просто беспокоюсь за тебя. — Её глаза снова пробежали по моему лицу. — Мне бы не хотелось, чтобы тебя подкосил кризис среднего возраста, и ты сбежал бы к другой.
— Такое если и случится, то, вероятнее всего, не со мной.
Она напряглась.
— Что ты этим хочешь сказать?
Чёрт, я говорю вещи, которых говорить не должен. Но если наши с ней отношения не значат для неё того же, что они значат для меня, я должен знать. Должен.
— Как поживает Кликс?
Она ощетинилась.
— Прекрасно поживает, просто прекрасно. Он был весел, обаятелен, не лез в бутылку. Гораздо приятнее, чем ты в последние дни.
— Понимаю. Что ж, если ты предпочитаешь его общество…
— Этого я не говорила. — Она хлопнула ладонью по диванному валику, выбив из него воздух. — Боже, какой же ты иногда вредный. Ты скатался неизвестно зачем на другой конец страны. Ты дважды обвинил меня — в чем? В неверности? Да что, в конце концов, с тобой такое?
— Со мной всё в порядке, — тот самый усталый тон, с которым я описывал свою поездку в Ванкувер.
— Да чёрта с два! — Она снова окинула меня внимательным взглядом, а потом заглянула прямо в глаза. О, эти прекрасные зелёные глаза, что преследовали меня и питали мои фантазии, когда я набирался смелости, чтобы попросить её руки; глаза, что сочувствовали мне и помогли пережить смерть матери, потерю работы в Оттаве и другие трагедии поменьше; умные глаза, в которых играли чёртики, когда мы спорили о вещах, казавшихся такими важными в молодости — война и мир, любовь, международные отношения, великие моральные дилеммы; она всегда быстро находила подходящую ей точку зрения, я же медлил и тщательно взвешивал аргументы, пытаясь решить, что хорошо, а что плохо. Внешне её глаза почти не изменились за прошедшие годы; их цвет стал немного голубоватым, и появились тонкие морщинки в уголках. Но там, где раньше я видел широкие окна, распахнутые внутрь её души для меня, и только меня одного, теперь была словно серебряная завеса, зеркало, отражающее назад мои собственные сомнения, страхи и неуверенность, не открывая ни крупицы того, что пряталось за ним.
— Ты всё ещё любишь меня? — спросила она, наконец, и её голос немного дрогнул.
Этот вопрос стал для меня полной неожиданностью. С некоторых пор мы не касались любви в своих разговорах. Это тема для тех, кто молод. Мы же мирно жили бок о бок: старые друзья, которым, в общем-то, уже не о чем особо говорить; старые башмаки, которые становятся всё более удобными каждый раз, как их надеваешь. По По-прежнему ли я её люблю? Любил ли я когда-нибудь её — настоящую, реальную Тэсс, или я любил лишь образ кого-то другого, который создал у себя в голове, изваял в своих мечтах? И я понял, к счастью, вовремя, что сейчас — один из тех моментов истины, одна их тех критических бабочек, одно из решений, которые способны изогнуть мировую линию так, что я уже никогда не смогу её выправить.
— Больше самой жизни, — сказал я, наконец, и лишь услышав их, я понял, насколько они верны и правдивы. — Я люблю тебя всем сердцем. — Я обхватил её щуплое тело и сжал так сильно, что больно стало нам обоим. Кто сказал, что я отдам её без боя? — Пойдём, барашек. Пойдём наверх. — А потом подумал — к чёрту, так поступили бы старые люди. — Или нет, давай лучше прямо здесь. Этот диван уже давненько не видел ничего подобного.
Обратный отсчёт: 1
Существует только два вида, которые ведут настоящие войны: люди и муравьи. В случае с муравьями надежды на исправление нет.
Мой сломанный нос пронзала боль при каждом ударе сердца. Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, из носа перестала идти кровь.
Я обессиленно лежал на спине на своей кушетке. Но часы Чинмэй продолжали тикать: до смены состояния Чжуан-эффекта оставалось всего двадцать семь часов. Я должен был оставаться на «Стернбергере» и следить, не придёт ли Кликс в сознание, но надеялся, что смогу за оставшееся время сделать хоть что-нибудь полезное.