Стать японцем

Мещеряков Александр Николаевич

В этой наполненной «духовностью» атмосфере сама идея проведения Токийской олимпиады теряла привлекательность. Тем более, что знающие люди прекрасно понимали: японским спортсменам ни за что не добиться такого триумфа, какого добились немецкие атлеты в Берлине. Олимпиада перестала быть для Японии приоритетным проектом. Вместо нее таким проектом стала война. 14 июля 1939 г. Министерство благосостояния и здравоохранения опубликовало заявление, в котором объявлялось о добровольном отказе от проведения Олимпиады.

Кано Дзигоро умер незадолго до решения правительства об отказе от ее проведения. В последние годы своей жизни он частенько подвергался критике за недостаточный «патриотизм» и «недоуважение» к императорскому дому, что, разумеется, было неправдой. Кано отвечал в том духе, что всегда являлся сторонником древней идеи о нерасторжимости военного и гражданского начал, превалирование же «военного» не отвечает

принципам «срединности» и потому не может быть принято. В условиях засилья военных это был не только умный, но и мужественный ответ. Смерть Кано Дзигоро можно считать символичной. Она знаменовала собой конец дзюдо в том виде, в каком он его создавал. Кроме того, его смерть означала для Японии и фактическую смерть западного спорта, пропагандистом которого Кано Дзигоро тоже являлся.

Японский тоталитаризм отказывался от европейских видов спорта, лишенных «духовности». В начале 40-х годов журнал «Бейсбол» переименовали в «Сумо и бейсбол», а затем просто в «Сумо». Зато чисто японские виды телесной активности получали все больше внимания. Их сторонники настаивали на примате духа над телесным умением и совершенством. На государственном уровне господствовал лозунг: «Недостижимое для материи побеждается духом». В это время становится окончательно ясно: очередной раунд в соревновании с Западом в «телесности» был проигран. А на следующий японцы попросту не явились. Они решили соревноваться в духовности. То есть в той области, где, как им казалось, они станут играть по тем правилам, которые определяют сами. «Низкое» тело представлялось оболочкой для

«высокого» духа. Чтобы освободить этот дух, следовало «содрать» оболочку.

Жесткое разделение материального и духовного (при безусловном примате «духовного») имело прямое отношение к тем формам, в которых являл себя японский тоталитаризм. Одной из его особенностей оказалось отсутствие культа тела. Культ обнаженного тела противоречил важнейшей установке японской культуры, придававшей огромное значение одежде, которая являлась синонимом культуры и культурности. Одежда всегда считалась показателем места, занимаемого человеком в общественной иерархии. Поэтому выражающая эту идея европейская военная форма укоренилась в Японии без всяких проблем, но лишенное знаков отличия нагое тело таких шансов не имело.

В Германии и СССР обнаженное (полуобнаженное) тело воспринималось как освобождение от прошлого и символ обновления. В Японии такой «нудистский» дискурс был обречен на провал. Культура японского тоталитаризма боролась с телесностью. Это касается не только собственно эротики (в 1930 г. танцовщицам запретили надевать короткие чулки, трико телесного цвета и танцевать канкан; тремя годами позже был запрещен спектакль по мотивам «Повести о Гэндзи»), но и обнаженного (полуобнаженного) тела вообще. Япония с готовностью воспроизводила в скульптуре худшие европейские образцы облаченных в форму военных героев, но не осмелилась заимствовать античные реплики советской и нацистской пластики. Не стали воспевать в Японии и полуобнаженное «физкультурное» тело, художественное воспроизведение которого оказалось столь востребованным в европейском тоталитаризме, — такие изображения чрезвычайно редки. Здоровое и мускулистое европейское тело (как и облаченное в одежду японское) демонстрировало готовность служению не личным, а государственным интересам. Однако обнаженное тело рабочего, крестьянина или же физкультурника нарушало сложившуюся иерархию (социальную, возрастную и гендерную), отменяло церемониальность, историю и потому оказалось для Японии неприемлемым.

Японские художники редко изображали бицепсы физкультурников, могучих рабочих и крестьян, мускулистые

тела которых лоснятся от пота, еще по одной причине. Японское общество было геронтократическим, а могучее мускулистое тело — достояние молодости, а не старости. Таким образом, отличающим тоталитарного японца признаком являлась «духовность», которая плохо совмещалась с телесностью. Даже Кано Дзигоро говорил о том, что борьба — всего лишь путь к моральному совершенству, задача «борца» состоит в конечном итоге не в победе и успехе, а в удовлетворении тем фактом, что ты сделал все, что мог. «Если человек уверен, что он использует свои психические и физические возможности максимально эффективным образом, он защищен от разочарований и огорчений. Если вы спросите почему, я отвечу так: если человек использовал все свои силы максимально эффективным образом, ему уже некуда будет приложить какие-либо дополнительные усилия»"⁶. Кано Дзигоро даже утверждал, что вовсе не обязательно практиковать дзюдо — достаточно обладать пониманием его сущности¹¹⁷.

Отрицание телесности в это время было настолько всеобщим, что даже в яростном антизападном дискурсе предвоенного и военного времени тело европейца было задействовано лишь в минимальной степени (связанный с Японией пактом о ненападении СССР вообще старались не трогать). И если западные (в особенности американские) карикатуристы с кровожадной охотой (одним из главных американских лозунгов было утверждение «хороший японец — это мертвый японец») изображали «япошек» в виде недочеловеков или же макак (горилл, тараканов, вшей, червей, змей, крокодилов, собак, баранов, мышей, крыс, муравьев, пчел, осьминогов и т. д.), то главным дегуманизирующим направлением японской пропаганды было изображение противника как ущербного в моральном («духовном») отношении. Если же враг все-таки уподоблялся представителям животного мира, то это был не паразит, а агрессивное и обычно абстрактное млекопитающее, у которого следовало выбить клыки и зубы. Или же обломать рога (американцы и англичане могли изображаться в виде чертей). Обычно это был не «рядовой» американец (англичанин, китаец), а конкретный персонаж (Рузвельт, Черчилль, Чан Кайши).

погибшим на поле боя), — «вот что такое здоровье, к которому мы стремимся»¹¹⁸.

Японские военные оказались наиболее восприимчивыми по отношению к «духовному» дискурсу. Именно они указывали на тот путь, на котором японские мужчины могли обрести уверенность в себе.

Полномасштабная война в Китае началась в 1937 г., а еще через четыре года, 8 декабря 1941 г., японская армия оккупировала английские сеттльменты в Китае, десантировалась на британский Малайский полуостров, блокировала военно-морскую базу в Гонконге, совершила воздушные налеты на авиабазы, расположенные на американских Филиппинах, напала на Перл-Харбор и объявила войну Великобритании и США. Япония оказалась в состоянии войны с половиной мира.

Комплекс телесной неполноценности, который выдавался за комплекс духовного превосходства, провоцировал непредсказуемое и не подчиняющееся логике поведение японских мужчин. С точки зрения стратегической эта война представляется безумием, но логику поведения страны диктовали вовсе не соображения рационалистического характера, а прежде всего комплекс обиды на то, что Запад продолжает рассматривать Японию как «азиатскую» страну, дискриминирует ее по расовому признаку и не желает признавать «красоту» японцев, а сами японцы оказываются неконкурентоспособными в телесном отношении. Безграничная вера Запада в то, что по телесным и умственным параметрам японцы безнадежно уступают белому человеку, была действительно искренней: когда японская авиация безнаказанно уничтожала американские аэродромы на Филиппинах, генерал Дуглас Макартур не мог поверить, что в кабинах японских бомбардировщиков сидят японские пилоты — он был уверен, что ими управляют белые наемники. Англичане в разбомбленном Гонконге тоже полагали, что за штурвалами японских самолетов находятся немцы¹¹⁹.

«Эмоциональный» фактор, заключавшийся в причудливом сочетании чувства обиженности, комплексов неполноценности и превосходства обладал огромной силой. Сложившиеся телесно-церемониальные практики были направлены на обеспечение порядка, консервацию существующих внутригосударственных общественных отношений и, в конечном итоге, играли роль «замедлителя» событийной истории внутри страны. Однако что касается международной истории, то здесь телесный фактор служил в качестве ускорителя принятия решений и событий. Стихотворец Такамура Котаро, который в свои молодые годы так мучился от комплекса своей (японской) телесной неполноценности, с началом войны (8 декабря 1941 г.) получил теперь возможность для мстительного реванша. Он сочинял: