Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Леонард попросил, - чтобы не чинить хозяевам чрезмерного беспокойства, а гостям дать отдых с дороги, - не устраивать большого обеда в первый день. Хотя у Мелетия нередко бывали гости, которых он любил и умел потчевать.
Но московитка смогла похвалить хозяйский стол, не дожидаясь завтрего, - пока Феодора была одна, в комнату к ней принесли восхитительный хрустящий пирог, начиненный перепелами, полное блюдо фруктов и сладкое вино. Слуга исчез так же бесшумно, как вошел: она даже не успела поблагодарить его.
Взяв с блюда персик, московитка надкусила плод,
Потом она уронила персик на колени и со вздохом окунула перо в медную чернильницу.
“Morituri te salutant*?
Я думаю о Фоме непрестанно – а теперь, в доме Гавросов, еще больше. Я несколько раз перечитала письмо, которое Леонард оставил мне: у меня с самого начала не было сомнений, что Фома рассчитывал на разоблачение почти сразу. Он хотел, чтобы мы знали о его незримом присутствии здесь.
Ангелы-хранители принимают самые неожиданные обличья, так сказал мой муж. И теперь мне представляется, что наш патрикий не ловушку нам расставлял – а хотел уберечь свою семью от какой-то опасности, нам неведомой: Фома по-прежнему очень любит меня и свою сестру, и, ненавидя Леонарда, нам с нею поступает во благо. Он не зря выманил нас из Венеции!
Но зачем он сделал это, нам сейчас не узнать.
Кто в самом деле пугает меня сейчас – это Констанция, хозяйская жена. В первый миг она напомнила мне жену Дионисия, Кассандру Катаволинос, - но я поняла, что они совсем разные. Госпожа Кассандра была лжива как гречанка, и из необходимости; но она много чувствовала, много страдала, как и моя возлюбленная Феофано! А Констанция может оказаться бездушной убийцей, как истинная римлянка – и католичка. И тех, и других учили… и учат холодности сердца, но при этом страстной преданности долгу…”
Феодора не услышала, как вошел Леонард; опомнилась, только когда муж обнял ее сзади, целуя и щекоча своими душистыми кудрями.
– Ты очень занята? – прошептал комес.
Феодора порывисто обернулась и обхватила его за шею; критянин обнял ее, взяв из кресла на руки. Пока Феодора писала, ей казалось, что она, думая о Фоме, уже не сможет ощутить любовный восторг с этим человеком; но объятия Леонарда опять вызвали в ней мощное желание. Как с Валентом… совсем как с Валентом.
Леонард уложил ее на широкую супружескую кровать и принялся ласкать; но его терпения хватило ненадолго. Однако ему это и не требовалось: Феодора уже давно прочувствовала и приняла его всем телом, как мужа, и тело откликалось даже помимо сознания.
Они пережили бурный короткий экстаз вместе; а потом, немного отдохнув на постели, сели ужинать.
Феодора, откусив пирог и запив его вином, вдруг засмеялась. Леонард улыбнулся:
– Что ты?
– Знаешь ли, - серьезно сказала она, - я совершенно счастлива сейчас.
* Караковый – темно-гнедой с подпалинами.
* “Идущие на смерть приветствуют тебя” (лат.):
========== Глава 134 ==========
Обед, который Мелетий готовил гостям и самому себе, состоялся на другой день. Конечно, до него не допустили детей, - Варду и Анастасии послали достаточно лакомств в их комнату, чтобы брат с сестрой не жалели о том, что их не выпускают; но они не вышли бы и сами.
Умные дети Фомы Нотараса боялись – боялись уже не как дети, а как взрослые: чужих людей, от которых исходила опасность для всех.
Из взрослых же, помимо Леонарда, Феодоры и Феофано, были приглашены София с мужем и ее брат – и только: Констанция, как оказалось, сразу же почувствовала, кто принадлежит к их кругу. И она сразу же почувствовала, что Феодора к нему не принадлежит, как и муж Софии, - но даже Артемидору это было… более простительно, потому что Артемидор был грек! А Феодора скифская дикарка – пусть Констанция никогда раньше не встречалась с русами, распознать дочь племени, извечно враждебного ромеям, она смогла безошибочно.
Остальные московиты, пользуясь скрытым пока нерасположением хозяйки, смешались с людьми комеса, которых кормили и устраивали отдельно от господ. Микитка с великой радостью исчез с глаз Констанции: он горячо молился, чтобы она не поняла о нем самого главного.
Феодора уже знала от Леонарда, что в доме Гавросов трапезничали по старинному обычаю, вывезенному из Византии, как и другие пережитки языческого прошлого: на лежанках, к которым придвигались столики. Это, как говорил Мелетий, как нельзя лучше способствовало дружеству и непринужденности. Хотя благопристойность во время таких обедов, как и следовало в доме католика, соблюдалась строго.
– На самом деле, как ни забавно, христианская мораль была порождена Римом до рождения Христа, - сказал Леонард Феодоре: перед тем, как им выйти к хозяевам. – Почти все обычаи, освященные новой религией, уже существовали… интересно, много ли людей сейчас знает это или задумывается об этом?
Феодора посмотрела в карие глаза критянина, на дне которых всегда таилась печаль, даже когда он радовался от всей души. Она накрыла его сильную руку своей ладонью.
– Думаю, что мало кто задумывается, мой дорогой… и это скорее хорошо, чем плохо. В глазах народа святость обычаев должна быть неколебима. Только мы, те, кто вводит обычаи, можем спорить о них.
– А ты научилась оболваниванию толпы, - Леонард вдруг усмехнулся с какой-то гадливостью. – У Феофано? Или у Фомы Нотараса?
– Ты тоже оболваниваешь толпу, когда приходит нужда, - грустно ответила Феодора. – Но народ – не толпа, и его нужно просвещать… но очень осторожно. Аристократия летуча, скоро учится новому и забывает его ради другого нового; а народ – как земля, которая меняется медленно, но надолго сохраняет то, что присвоила себе: и порождает потом много, много плодов произведенных над нею изменений.