Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Она улыбнулась.
– Можно сказать, что аристократия – это мужчина-гений, вдохновитель, а народ - женщина-хранительница!
Леонард медленно кивнул.
– Пожалуй, - сказал он, оглядывая московитку с восхищенным недоверием – как всегда, когда слышал ее новые философские идеи. Ее философия мужского и женского была по-настоящему греческой - и при этом совершенно самобытной.
Вдруг став очень серьезным, Леонард стиснул обе руки жены.
– Только не делись тем, что говоришь мне, ни с кем за стенами этой комнаты.
Феодора кивнула. Она погладила
Московитка первой вышла из комнаты, критянин – за ней; немного погодя он опять поймал ее руку, не решаясь отпускать свою возлюбленную даже в доме своего друга. Хотя до сих пор верил Мелетию.
Скорее всего, Леонард был в этом прав…
Они вышли в просторную столовую, убранную пурпурными с серебром драпировками: цвет крови, цвет славы, без крови немыслимой. Колонны, подпиравшие потолок, были увиты зеленью. Занавески были слегка раздвинуты, и солнце лилось в окна, но не слишком щедро; и большая люстра во много свеч, свисавшая с потолка посреди комнаты, сейчас не горела. При таком освещении оставалось достаточно тени для тех, кто желал уйти в тень. Кушетки, застеленные тонкими голубыми шерстяными покрывалами, были расставлены свободно, больше вдоль стен; имелось и несколько жестких стульев и кресел: для тех, кто желал соблюсти строгость во всем.
– Но ведь вы далеки от пустого формализма и всего показного, не так ли, госпожа? – улыбаясь, спросил Мелетий Феодору: пристально глядя на нее. – Сказано: Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно*.
– Совершенно согласна, - ответила московитка; она немного покраснела, но потом свободно опустилась на кушетку напротив ложа мужа, прямо и свободно посмотрев на хозяина. Мелетий слегка улыбнулся и склонил голову; потом резко хлопнул в ладоши, приказывая разносить кушанья и вина. Посмотрел на Феофано, возлежавшую в тени у стены с видом утомленной Клеопатры: гречанка, опустив подведенные черным глаза, накручивала на палец прядь черных с серебром волос. На ней было темное платье, отличавшееся от будничного только серебряной узорной окантовкой рукавов и ворота; и тяжелые серьги покачивались в ушах. София, как и ее брат, предпочла устроиться в кресле – они сразу отделились этим от других, но и без того не могли бы скрыть своих отличий. Артемидор занял простой стул.
Впрочем, в кресле сидела и хозяйка – Констанция: ее невозможно было представить возлежащей на манер греческого философа или патриция, потакающего всем своим прихотям. И Констанция распоряжалась слугами со своего места – почти незаметными поворотами головы, движениями бровей, жестами. Хозяин же предпочитал гулять между ложами сам – и каждого гостя по очереди оделял более глубоким и длительным вниманием, чем его супруга.
Мелетий Гаврос наконец подошел к Феофано, к которой исподволь присматривался с самого начала. Он склонился к ней.
– Могу я узнать, почему ты в темном платье, госпожа? Или этот вопрос слишком нескромен?
Наверное, Мелетий рассчитывал застать лакедемонянку врасплох; Феофано быстро подняла голову, но не казалась растерянной. Помедлив, она ответила:
–
– По муже? – живо спросил Мелетий, который прекрасно помнил, как давно скончался Лев Аммоний.
– По моей прошлой жизни… по прошлом, - ответила гостья; и более ничего не прибавила.
Тут Леонард быстро склонился к Мелетию со своего ложа.
– Я просил бы тебя, мой добрый друг, не пытаться занять госпожу Метаксию разговором. Ее сердечная рана… из тех, что не излечиваются временем.
Констанция при этих словах, забыв о своей неприступности, обернулась к говорящим всем корпусом: она слушала, вцепившись в подлокотники.
– Что же случилось у госпожи Калокир? – спросил Мелетий: всем видом являя готовность соболезновать.
– В Византии она лишилась не только мужа и имения своих предков, но и двоих сыновей, - ответил комес.
Феофано распрямилась, как спущенная тетива: глаза ее засверкали, но она смолчала.
– Это и в самом деле неизлечимое горе, - сказал Мелетий.
Теперь, казалось, он нисколько не притворялся. Посмотрел на жену, и та кивнула, решительно соглашаясь.
– Наши двое превосходных юношей, как и дочь Юлия, - величайшее утешение и радость, - сказал Мелетий. – Не знаю, как бы мы с женой могли жить в нашей старости, если бы лишились их.
Теперь Констанция оскорбленно покраснела: она была, несомненно, моложе мужа лет на двенадцать.
Тут Мелетий словно бы спохватился.
– Может быть, тебе желательно уйти, госпожа? – спросил он Феофано.
– Не думаю, что ты наслаждаешься шумным обществом.
Феофано согласно наклонила голову; она быстро встала. Констанция заметила это стремительное, неженски сильное движение, и закусила губу: глаза ее сузились. Но Мелетий был занят одной гостьей, не обращая внимания на жену; он, взяв под руку, почтительно проводил лакедемонянку до самых дверей. Сказал, что обед ей подадут в комнату – и впредь, если она захочет, может трапезничать у себя.
Феофано признательно улыбнулась хозяину своими яркими губами, которые казались накрашенными, хотя сейчас не носили и следов краски. Она торопливо удалилась.
Мелетий вернулся к гостям и некоторое время помолчал, словно из уважения к той, что покинула собрание. Он сел на свое ложе и, сделав глоток вина, посмотрел на Софию.
– А ты, госпожа, как и твой брат, - вы ведь тоже из рода Аммониев!
Он поднес руку к губам, будто только что вспомнив об этом и осознав.
– В тебе, госпожа София, я узнаю черты моей двоюродной сестры Цецилии!
Мардоний вскинул голову и уставился на хозяина, будто тот его ударил; София побледнела. Две пары черных глаз впились в Мелетия Гавроса, а тот, улыбаясь словно бы неожиданному приятному открытию, поднялся с места и подошел к Валентовым детям.
– Я свойственник госпожи Метаксии, и ваш кровный родственник! Ваша мать урожденная Гаврос, родом из Киликии*, как и я! – сказал Мелетий. – Ты, госпожа София, походишь на нее и фигурой, и лицом, только черные глаза, брови и высокий лоб… должно быть, от отца.