Стая воспоминаний (сборник)

Корпачев Эдуард Маркович

И пока суетились в приемном покое, Юра оставался здесь, в коридоре, стоял спиной к самоуверенным ребятам, лицом к зеркалу, и не затем, чтоб рассмотреть себя, свои небольшие, темно-серые, почти совсем темные глаза на удлиненном смуглом лице, а чтоб видеть обычные бесцветные студенческие лица. Чтоб слышать, как врачи без звания и прав врачей, затягиваясь лихо сигаретами, разговаривают обрывисто, конспективно, играя в людей, все схватывающих на лету, как хвастают без тени хвастовства, с видом профессионалов: «А этого гипертоника все же отхаяли. А он на другой день, понимаешь, лезет в автобус, прет на меня, не узнает и прет, давит массой».

Очень внимательно слушал и смотрел на них Юра, стараясь определить, то ли попросту в ребятах избыток сил и горячая кровь, то ли еще что-то, быть

может, даже неизбежный страх под личиной превосходства своей молодости над старостью, которую караулят болезни и смерть.

— Юра! Еловацкий! — облегченно позвал из парадной двери Игнат Гаврилович, который вновь был в шинели клеймом «СМП» и в коричневом берете и который, наверное, второпях прошел мимо и вот воротился. И в зеркале Юра тотчас различил, как обернулись на голос врача молодые парни, мнящие себя тоже врачами, врачевателями, и как худые лица их лишились напускной многозначительности и предстали в незащищенной юношеской наивности.

От подъезда приемного покоя тронулись асфальтовым узким, пересыпанным влажным снежком лабиринтом к низенькому, одноэтажному зданьицу станции «Скорой помощи», которое лепилось на задах клинического городка. И пока тихонько, порожняком уже выруливали, Юра все заглядывал в распаренное лицо Игната Гавриловича, поделиться хотел своими наблюдениями над юными медиками и услышать его резкое, моментальное суждение. Но что было спрашивать, если пожилой этот врач, постоянно румяный от возбуждения, от напряженных минут дня, человек, насмотревшийся на своем веку всякого, с такой сыновней бережностью осматривал бабусю на дому, а затем и в клинике?

И когда въезжали под навес гаража, где под одной крышей были и теплые врачебные комнатки станции, Юра засмотрелся на сад, на деревья, чернота ветвей которых была подчеркнута наслоением липучего снежка, на белый холм клумбы с яркими, неподвластными ноябрю, полузасыпанными, но все еще цветущими календулами, и повторил для себя: ну что спрашивать Игната Гавриловича, если и так он виден до конца в любом деле, если вот это все, побеленное первым снегом — и густой сад, и календулы, — все это взращено им.

А в теплой комнатке станции как раз и был разговор о самом простом, очевидном — об этих самых календулах, заметных из окна.

— Ну, поглядите, поглядите, девочки, — как будто яичница-глазунья. Желтое на белом — ах! — насмешливо, с наигранным восторгом прошепелявил Соколя, обращаясь к обступившим его девушкам.

— А я бы сказал: красота, — возразил с порога Юра.

Игнат же Гаврилович тоже с порога твердо поправил:

— Стойкость красоты.

Но Соколя не стал спорить, ведь он и говорил с нарочитой насмешкой, он тут же шагнул навстречу, по привычке подбрасывая на ладони тяжелую связку ключей, пряча эту связку в карман и вроде намереваясь помочь Игнату Гавриловичу снять шинельку.

— Жив ваш божий одуванчик? Не сдунуло ветерком? И слава тебе, красный крест! А я тоже спокойным вернулся. Только что вернулся, Игнат Гаврилович. Кофеек мне там поставили, и я веселый, Игнат Гаврилович.

Обижаться на Соколю, враждовать с ним, наверное, не стал бы и самый мрачный человек. Некрасивый, маленький, с обезьяньим подвижным лицом, с кудрявыми бакенбардами, обаятельный в своей некрасивости, Соколя умел заворожить каждого беспечным разговором, житейской историйкой, небылицей, чушью, фантастическим вымыслом, И когда весь день выручаешь людей для жизни, отбиваешь их у смерти — приятно послушать и чушь, Юра так понимал все это. Очень напоминал ему Соколя молоденьких практикантов из института, напоминал непривычной манерой складно, да быстро, да парадоксально говорить. Но ведь Юра немного знал Соколю и видел в его манерах, в его речи чужое, лишь усвоенное Соколей. Юра и не пытался сравнивать Соколю с молоденькими самоуверенными практикантами, поскольку помнил Соколю другим — отчаявшимся и заплаканным.

И вот Соколя радушно посматривал на Игната Гавриловича, подбрасывал вновь и ловил звякающую гроздь ключей, и не могло быть у Соколи недоброжелателей, не мог не нравиться некрасивый этот фельдшер внимающим ему медсестрам. Даже сидевшая в сторонке врач Татьяна Алексеевна, черненькая, с умными глазами, женщина нескончаемой

молодости, как выразился однажды Соколя, — даже она прислушивалась, хотя и без видимого одобрения, но все-таки прислушивалась. И, заметив, как она ненасытно затягивается сигареткой, Юра подумал вдруг счастливо, в каком прекрасном кругу людей он работает. Ведь это не тайна, что врачи бегут со станции «Скорой помощи», врачи щадят себя — и неохотно здесь задерживаются. Год-другой — и бегут в поликлинику, в больницу, на более спокойную службу. И только самые сильные остаются в шинельках с нашивкой «СМП» — те, которые притерпелись к бессонным ночам и одуряющим дежурствам. Прекрасный, необыкновенный круг людей: Игнат Гаврилович, вырастивший двадцатилетние деревья, и бывший летчик Цыбулько, и женщина нескончаемой молодости. Теперь, когда Юра глядел на Татьяну Алексеевну, как она глубоко затягивается и тихонько, умненько за всеми наблюдает, он вдруг яснее открывал для себя жизнь этой женщины, которая самая умная, самая красивая, самая стойкая и — не исключено — немного порочная. Эта жизнь ее с пожилым человеком, полковником в отставке, что ли, эти дети от первого мужа, от второго мужа — и эта непреходящая молодость…

Соколя все подбрасывал, все нянчил гремучую связку, в которой было семь или восемь ключей. Ну, один из них, длинный, серый, грязноватый даже — наверняка от дачного домика в Ждановичах, где Соколя жил до поздней осени и куда приглашал не раз и его, Юру. А был еще плоский, как лезвие, ярко-стальной, был и толстый, куцый, с приплющенной головкой, был и со сквозным, как дуло, стволиком, был и с замысловатой, ступенчатой бородкой, был и фигурный какой-то, весь в металлических завитушках. И каждый — своя тайна. То ли от тещиной квартиры, то ли от своей, то ли от сарая, то ли от книжного шкафа? Юра нарочито отказывался навестить Соколю в Ждановичах, чтобы там, на дачке, Соколя не раскрылся ему до последней черточки. Юра сам пытался объяснить тайну каждого ключа, как-нибудь окольным путем дознаться обо всей жизни Соколи, о том, например, какие замки открываются этими ключами на едином колечке: замки книжных полок, книжных шкафов или просто замки помещений, квартир, сарая, гаража?

Как всегда, когда рассыпчато звонил телефон, в дежурной комнате все замирали. И вот Юра, первым схватившийся за трубку, уже записывал адрес, а через минуту коротко бросил Игнату Гавриловичу:

— Кардио.

И еще через минуту они уже мчались по Партизанскому проспекту, погукивая сиреной, привычным экипажем — Игнат Гаврилович, ас Цыбулько и он. И пока мчались, Юра успел подумать, оценить великодушие Игната Гавриловича, который мог бы отослать по адресу другого врача, хотя бы Татьяну Алексеевну. Ведь был он здесь старшим, Игнат Гаврилович, к тому же мог позволить себе отдохнуть после выезда, но уж таковы мужские правила Игната Гавриловича, Юра знал о них. Видно, пожилой врач, не растративший свое здоровье за двадцать лет тревожной службы, уж не опасался за свое здоровье, уж позабыл думать о нем. Табак и кофе — вот основные его лекарства, да еще самообладание, умение не распускать нервы. А то, что лицо наливается краснотой наверняка от повышенного давления, — об этом поменьше, поменьше думать.

Когда поднимались по новенькой крутой лестнице, Юра вспомнил звонкий голос женщины, показавшейся ему молодой, но потом, он вспомнил еще, она сказала, что надо поскорее к сыну. У двери, на лестнице, ждала их бабуся с гладко причесанной и маленькой головкой, с торчавшими из дымчатых волос шпильками.

— Сюда, сюда, — делала она рукою заманивающее движение.

А Юра нарочито как бы с разбега проскочил весь коридорчик, отразившись бегучей тенью в зеркале, увидел разом все здесь: и приоткрытую дверь в ту комнату, куда, манила бабуся, и даже белую, неубранную постель в той комнате, и другую, затворенную дверь, и пустынную, цветную, необычно разукрашенную кухню. Он еще юнец был, мало жил, мало работал в «Скорой помощи», но даже небольшой опыт его подсказывал ему, как важно дознаться о жизни того, кого сразил приступ, по всему, что окружает человека и служит родным домом или же несносным местом. И хотя гадко было оглядывать чужой дом, пытаться увидеть побольше, но и невозможно уж отказаться от сыщицкой такой привычки.