Стеклянные цветы
Шрифт:
Но ее никто не спрашивал…
Вел себя с ней он теперь как добрый дядюшка. Ну, может, и не очень добрый — но так бы мог вести себя старший брат, если бы таковой у Бруни был. Без возражений вез, куда надо; больше не отмалчивался с каменно-неподвижным лицом — разговаривал понемножку и на вопросы отвечал вполне цивилизованно, без хамских «А тебе зачем?!»
В первый же вечер после их примирения, приехав в «72» [11] , Бруни решительно взяла его под руку, сказала:
11
«72» —
— Давай вместе сядем!
В самом деле — это лучше, чем сидеть одной и служить приманкой для подкатывающихся придурков. А сцен ревности, если ей вдруг захочется с кем-то потанцевать. Филипп, понятное дело, закатывать не будет.
Но вышло так, что в тот вечер она почти не танцевала. Вместо этого они разговаривали. О чем попало: о Вене, об архитектуре, о кино, о собаках и кошках — темы как-то незаметно сменяли одна другую. Похоже, Филипп тоже соскучился по возможности нормально поговорить с кем-то, потому что и слушал, и сам рассказывал — даже пару раз улыбнулся.
Время летело незаметно, когда Бруни взглянула на часы, оказалось, что уже почти два.
— Может, потанцуем? — предложила она.
— Ты же знаешь, я не танцую, — отмахнулся Филипп.
— А с Катрин танцевал! — напомнила Бруни.
— Думаешь, мне это доставило удовольствие?! — ухмыльнулся он.
С тех пор так и повелось: если она говорила «Давай сядем вместе» — Филипп садился с ней, если нет — сам инициативы не проявлял.
Словом, вел он себя теперь почти идеально (порой ее это даже слегка огорчало — не на кого было огрызнуться.) Почти — то есть идеально во всем, кроме одного: он начисто отвергал саму мысль о сексе.
Бруни не могла забыть, как он шарахнулся от нее в то утро — чуть с постели не грохнулся! Разумеется, она больше не предлагала ему ничего подобного, кому же охота, чтобы тебя снова отшили!
А ведь как было раньше весело: попозже ночью постучаться к нему в дверь — можно даже не разговаривать, просто пробежать через комнату, скинуть халатик и плюхнуться в теплую, нагретую его телом постель! И — ждать, пока он не ляжет рядом.
Даже сердце замирало от нетерпения: вот сейчас, сейчас!
От него буквально исходило ощущение силы, и когда он, наконец, обнимал ее, в его руках она чувствовала себя маленькой и беспомощной — ах-х, какое же это было сладкое чувство!
Неужели ему это все вдруг стало начисто не нужно?!
Но сердиться на него толком не получалось. Потому что сразу вспоминалось, как она плакала — и Филипп проснулся и пришел. И обнимал, и держал за руку, и по голове гладил, и бормотал какие-то глупости… И еще он вступился за неё во время встречи с Катрин. Сразу, безоговорочно — просто потому, что они друзья. И это несмотря на то, что Катрин ему рассказала про нее — можно не сомневаться, ведь для того и танцевать потащила!
А этой сучке и вправду было что рассказать. Все те полгода, что Бруни провела в недоброй памяти Визель-Кампе, именно Катрин любыми способами старалась превратить ее жизнь в ад.
Если говорить по правде (а себе-то самой зачем врать?) — в первый момент, увидев ее, Бруни действительно испугалась. На какую-то долю секунды показалось, что все прошедшие с тех пор годы, люди и события ей только приснились, и ей снова четырнадцать лет…
В закрытую школу Визель-Камп Бруни отправила мамаша, когда собралась в третий раз выходить замуж. Ни ей, ни ее жениху — напыщенному молодому финансисту — не нужен был в любовном гнездышке «третий лишний». Поэтому Бруни для начала поехала на лето к отцу, а потом прямо оттуда должна была отправиться в школу.
Именно этим летом и произошло нечто, определившее всю дальнейшую ее жизнь — нечто вроде бы вполне естественное для подростка. Она выросла.
Выросла катастрофически и неправдоподобно, к концу августа достигнув шестифутовой отметки. И грудь появилась, и бедра округлились — не сильно, но заметно, так, что купленные в мае джинсы в июле уже было не натянуть.
Отец посмеивался и говорил: «Вся в меня, я тоже в четырнадцать в рост пошел!», мать, приехавшая на пару дней навестить ее, всерьез рассуждала о карьере модели: на подиуме такой рост — в самый раз!
Бруни же воспринимала тогда свой рост как нечто ужасное, казалась самой себе высоченной и неуклюжей. Ей хотелось выглядеть поменьше, поэтому туфли она носила только без каблуков и слегка сутулилась при ходьбе.
В их девятом классе она оказалась выше всех, в том числе и мальчишек, и с первого дня одноклассники стали называть ее — сначала за глаза, а потом и в глаза — Мелли-Каланчой. Особенно после того как одна из учительниц, глядя на нее снизу вверх, спросила, что она делает в девятом классе и почему не идет в свой, ведь уже, кажется, был звонок? Бруни пришлось под общее хихиканье объяснять, что это как раз и есть ее класс.
Не прошло и двух недель ее пребывания в Визель-Кампе, как из свадебного путешествия вернулась мать. Навестить дочь у нее времени не нашлось, но купленные в Париже подарки она прислала — с запиской: «Для будущей модели!».
Увы, там не было кожаной куртки с заклепками, о которой Бруни тогда мечтала и собиралась купить после поступления на счет очередной порции карманных денег, но зато были блузки и юбки, и две сумочки, и набор косметики, и сидящие «в облипочку» джинсы из мягкой замши, и платья, в том числе одно — самое красивое, какое у нее было в жизни: серебристое, блестящее и переливающееся.
Еще в чемодане было несколько пар туфель и босоножек — безумно красивых, но… на высоком каблуке. Она даже подумала — может, отнести их в мастерскую и попросить укоротить каблук? Но тут же поняла, что туфли сразу перестанут смотреться.
Что же делать?
А в субботу на дискотеке танцы… И будет играть рок-ансамбль-девчонки из старших классов говорили, что классный! Вот бы здорово было надеть все новое и пойти туда — ее наверняка никто не узнает, подумают, что она из соседнего городка! Да еще прическу сделать как в журнале, и ведь совсем просто: нужно только немного мусса для волос да щеткой поработать.