Степень вины
Шрифт:
– Ладно. Он сам тебе скажет об этом.
Внезапно Мария поднялась. Пэйджит видел, как менялось ее лицо: потрясенный, затравленный взгляд – боль, гнев, недоумение от того, что сделал он с ней. Она схватила бокал, полный вина, и какое-то мгновение Пэйджит был уверен, что этот бокал сейчас будет выплеснут ему в лицо.
Но она отвернулась, выпила бокал до дна и поставила на стол перед Пэйджитом.
– Мои поздравления. Отныне ты отец Карло.
Повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.
10
Появившись
– Тебе надо послушать, – сказал Брукс.
Дождь, моросящий за окном, бороздил оконное стекло каплями, и, казалось, дождевая влага пропитала сам воздух комнаты. Окружной прокурор не улыбался. И следа не осталось от его привычной доброжелательности. Шарп смотрела на Пэйджита мрачно-гневным взглядом оскорбленной святости.
– Где вы нашли это? – спросил Пэйджит.
Шарп подалась вперед.
– В квартире Ренсома в Ки-Уэсте, – резко ответила она. – За каких же дураков вы нас принимали!
– Не за дураков, Марни, за шизиков.
Она поджала губы:
– Трудно поверить, что вы не знали об этом; как только они прослушают кассету, ни один судья в это не поверит.
Пэйджит старательно сохранял самообладание.
– С какой стати стал бы я скрывать то, что вы так легко можете найти?
– Очень просто. Вы знали, что Карелли была пациенткой Стайнгардта. Вы только не были уверены, что у Ренсома есть эта кассета. Поэтому вы старались как можно скорее прекратить дело, до того, как мы найдем ее. – Шарп помедлила. – Конечно, не исключена возможность, что клиентка лгала вам. Если это так, то я бы сказала, что Мария Карелли – прирожденная лгунья. Но более вероятным представляется, что вы с ней заодно.
– Это бездоказательно, – резко произнес Пэйджит. – Никто не спрашивал, была ли Мария пациенткой психиатра, следовательно, никто не лгал. Это не детский сад – работа защитника состоит не в том, чтобы болтать с клиентом. И этот случай никак не может определять наши с вами взаимоотношения.
Брукс поднял руку, призывая к спокойствию.
– Надо послушать кассету.
Пэйджит кивнул:
– Думаю, из-за этого вы и пригласили меня сюда. Если же я приглашен, чтобы дать возможность вашим сотрудникам высказаться о моем характере либо о характере Марии Карелли, то, да будет вам известно, единственный человек, перед которым я готов держать ответ по этим претензиям, – я сам.
– Считай, что мы объяснились. – Брукс положил палец на кнопку. – Я сам настаивал на том, чтобы предварительно выяснили: кто она и что она, так что можно переходить к сути.
И нажал кнопку.
Вначале было молчание, потом Пэйджит услышал мужской голос, звучавший бесстрастно, – бестелесный голос в сумрачной комнате.
– Было что-то конкретное, – спросил он, – что привело вас сюда?
Снова молчание.
– Да, – отвечала она. – И сейчас, два года спустя, я не могу это забыть. Меня преследует один и тот же сон.
Снова пауза.
– Днем
Пэйджит узнал говорящую – не ту женщину, которую он знал когда-то, – другую, ставшую более изысканной, женщину, которую он встретил в Париже. Но без ее лица и жестов голос звучал беспомощно, почти жалко. И что-то в самой глубине его души, еще не тронутое неумолимым профессионализмом, противилось тому, чтобы продолжать слушать.
– Вы можете рассказать этот сон? – спросил Стайнгардт.
– Конечно. – Чувствовалось, что в горле у Марии пересохло. – Он каждый раз один и тот же.
Пэйджит поймал взгляд Шарп – пристальный, злой, непреклонный.
– Расскажите мне о нем, – попросил Стайнгардт.
– Я в Париже, – говорила она, – в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Ни разу в жизни там не была, только видела через улицу. Но в моем сне я внутри церкви, и там так же мрачно, как было снаружи в тот день, когда я была возле нее – темно и просторно, так что стены внутри храма, уходя ввысь, пропадают во тьме. За алтарем – скульптура Иисуса, распятого и страдающего, такая же, как у моих родителей.
В голосе зазвучали язвительные нотки.
– Но скульптура, конечно, гораздо больше.
– Во сне вы знали, почему вы там?
Пэйджит видел, как неотрывно Шарп и Брукс смотрят на кассету. Глядя на перематывающуюся пленку, он представил Марию в белой комнате, Терри описывала ему эту комнату: Мария смотрит в пустой потолок, Стайнгардт сидит позади, она не видит его, только слышит его голос.
– Да, – тихо ответила Мария. – Просить прощения за свои грехи.
– Вы одна?
– Своего сына Карло я оставила в уличном кафе напротив. Даже во сне чувствую себя виноватой из-за того, что бросила Карло одного. Но мне непременно надо это сделать, и я не хочу ни за что на свете, чтобы Карло узнал о моих грехах.
– Они прощены?
Голос Марии начинает звучать приглушенно, тихо:
– Вначале никаких знамений не было. Кроме меня, там нет никого, я ничего не слышу, ничего не чувствую. В какое-то мгновение вспоминаю во сне то, что уже говорила себе, когда была молодой, что церковь так же пуста, как стала пуста латинская месса, когда я впервые слушала ее на английском языке. Что Бог либо покинул ее, либо никогда в ней не был. – Голос звучит еще тише. – Потом я выхожу наружу. И Он дает мне ответ. Карло ушел.
Голос прерывается, Мария умолкает. Пэйджит, скрестив руки на груди, смотрел в пол. Он уже давно ничего не замечал, и ему было безразлично, смотрят ли на него Брукс и Шарп или нет.
– Вместо него два пустых бокала. – Она помолчала. – Один для меня, другой для Криса. И, кроме того, я знаю…
– Что вы знаете?
– Что Крис забрал Карло и что я должна оставить его. – Ее голос как шелест пепла. – Что мои грехи искупить невозможно.
Молчание.
– Кто такой Крис? – спрашивает Стайнгардт. – И что у вас за грехи – во сне, я имею в виду?