Стерх и Лебедь
Шрифт:
В тереме и в избах зажиточных людей постоянно курились благовония, очищая воздух. Беднякам же было хуже. Среди них царили основные признаки вырождения: в нищих семьях на свет появлялись уродцы, с большими головами, кривыми и чахлыми конечностями. Впрочем, от подобного не были застрахованы и богатые. Окаянное отравляло все вокруг, и противиться его испарениям могли лишь колдуньи, защищенные врожденным даром, да те, кто чудом уродился с крепким здоровьем. Многие, выходя на улицы, закрывали рты и носы тряпицей, другие – жили как живется, уповая на милость судьбы.
И лишь Цветана жила светлыми мечтами. И старалась вдохнуть радость во всех понемногу, а в тех, кто был ей дорог – вдвойне. Юный владетель ей нравился, она ценила его ум и хватку, вот и колдовала допоздна. Отец Ведьмы, кроме ребенка, оставил ей на память книгу – травник, с картинками и описанием цветов его родины, красивых и необычных. Их и пыталась создать Цветана. Ведьма была с ней, сперва наблюдала, как мать колдует, после – прикорнула на лавке. Разбудил ее стук в дверь, ритмичный, залихвастский.
В комнатку вошел Лютомир. Ведьма даже со сна сразу почуяла неладное. Нахохлилась на лежанке. Владетель был хмелен, а не нравился он ей и трезвым.
Цветана обернулась, с улыбкой.
– Лютомир? Почему не спишь в такой час? – владетеля, всего на три года старше ее дочери, она воспринимала как ребенка.
– Я пришел за подарком, хоть и рано еще, да мочи нет терпеть.
– Еще не готово ж ничего, о чем ты?
– А вот о чем, – Лютомир приблизился к женщине, обнял ее одной рукой за талию, зашептал на ухо. Вторую руку он держал в кармане. Ведьма напряглась, села на скамье.
– Ох, ты опять об этом, – Цветана отстранилась, посмотрела на владетеля с мягкой укоризной, – к чему тебе это знать? Который год выпытываешь. Дурная магия – гиблое дело.
– Скажи, чего тебе стоит. Я – любознательный. Хочу все знать, и плохое, и хорошее.
– Мам, чего ему надо? – Ведьма едва сдерживалась, чтоб не вскочить с лежанки и не засадить в нос наглому юнцу. И плевать, что он – владетель.
– Успокойся, милая. Ладно, – Цветана выдохнула, склонилась к уху Лютомира и зашептала что-то.
Лютомир широко улыбнулся. Прижался к Цветане покрепче, слушая. А потом – быстрым движением выхватил из кармана маленький нож и перерезал нашейный шнурок, на котором висел аквамарин. Сжал Цветанин камень души в кулаке, отстранился, сияя.
– Вот спасибо! Подарок что надо, удружила! – он быстро забормотал себе что-то под нос – Ведьма не расслышала. Шокированная, она глядела на мать, которая сначала вытянулась в струнку, потом начала приподнимать то руки, то ноги, словно в диком танце. В глазах Цветаны плескался ужас.
– Мама!
Ведьма вскочила, кинулась к матери.
– Ударь ее!
Цветана перестала дергаться, развернулась и с размаху влепила Ведьме оплеуху.
– Сильнее!
Цветана ударила дочь кулаком, еще, и еще раз. Слезы градом катились по ее лицу, в глазах плескался уже не ужас – отчаяние. Ведьма упала на пол, свернулась калачиком, рыдая.
– Возьми пояс от платья. Свяжи.
Цветана сделала, как велели. Потом застыла на месте, руки по швам, губы трясутся, но не могут вымолвить ни слова. Лютомир подошел к Ведьме, слегка пнул ее в бок носком сапога. Наклонился, дыхнул в лицо перегаром.
– Поделом тебе, сучка. Никогда мне не нравилась, – он ощерился, – а теперь гляди, что будет. – Цветана! Снимай платье!
Цветана подчинилась. Пальцы дрожали, но неумолимо расстегивали пуговицы, идущие от ворота до подола. Глаза впились в лицо Лютомира, взгляд умолял прекратить. Тщетно. Руки продолжали свое дело. Спустили платье с плеч, опустили до бедер. Цветная ткань кулем упала на пол.
– А теперь…
Остаток ночи Ведьма смотрела, как мать ублажает Лютомира всеми способами, на которые способна женщина. Временами она отворачивалась или закрывала глаза, но Лютомир окриком заставлял смотреть, приставлял к горлу матери маленький, но острый нож. Под утро, натешившись, он развязал Ведьму и выгнал вон.
– Если хоть одна собака узнает, что давеча тут было – мать увидишь в гробу.
В следующий раз Ведьма увидела мать очень нескоро. Не в гробу. Но порой ей казалось, что гроб стал бы лучшей участью.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Изба пылала. В дыму метались люди, кашляя и крича, натыкаясь на стол и друг на друга. К выходу было не пробраться – огонь перекинулся на тряпицы, закрывающие вход в сени. Слышался плач ребенка. Он сидел под столом и слепо тянул ручки вперед, шевеля растопыренными пальчиками. Вот навзничь повалилась мать – надышалась дымом, уже не поднимется. Ребенок постарше кинулся было к брату, да скатерть занялась, огонь сначала лизнул одежду, а потом жадное пламя вгрызлось в плоть. Мальчик бросился к окну. Оттуда уже тянулись руки, готовые подхватить, вытащить, спасти. В последний момент обернулся, посмотрел на брата – тот уже не плакал, а кричал, превратившись в живой костер…
– Т-ты чего, ну!
Златка с криком очнулась от дурного сна, резко села, стукнувшись головой обо что-то твердое. По щекам струились слезы, руки слепо шарили по груди.
– Где? Мешочек где? Горисвет!
– Да п-под мышку съехал тебе, вот и не чувствуешь. Шнурок-то на месте, под янтарем на шее видно.
Златка принялась шарить под мышкой, наконец, нащупала мешочек, отданный сестрой. Выдохнула.
– Тебе чего снилось-то? Кричала страшно.
– Ничего, – Златка отвела глаза.
– Ну, ничего – т-так ничего. Подымайся тогда, надо поесть и двигаться в дорогу. Если сегодня не выйдем на т-тракт – худо нам придется. Припасы на исходе, а в Лютом лесу съедобного мало.
Златка протерла глаза, встала, потянулась и обняла себя за плечи. Было зябко – раннее утро, солнце еще не поднялось, и скудных лучей, проникающих сквозь густую поросль, кое-как хватало для света, но не для тепла. Кострище серело пеплом – Горисвет, видать, затушил огонь, пока она спала. «Мог бы и обождать, холодно-то как».