Стихи. Песни. Сценарии. Роман. Рассказы. Наброски. Дневники.

Шпаликов Геннадий Федорович

— Ждать будешь?

— Буду.

— Ладно, — сказал Леша. — Я тогда пошел. — Повернулся и пошел. Митя глядел вслед.

— Леша! — крикнул он. — Велосипед возьми. Я думаю, одной рукой управишься.

— А я думаю — погорячился доктор! — крикнул ему Леша. — Зря тебя отпустил!..

Он не оборачиваясь шел через деревья — прямой, независимый. Рука крылом белела.

Митя остался на поляне один… Дым рассеивался долго еще.

Ночь текла неторопливо. Митя блуждал перелеском, собирал сучья. Поджег костер. Костер горел ярко, стрелял. Митя сидел рядом. Ждал.

Так

ждал он час, и еще час, и еще. Рассвет занимался. Костер потух давно, и слабый дымок поднимался в блеклое небо. Ветер нес облака.

…Отсюда — с бесшумного ее лета — рассвет ощущался тоже. Быть может, острее даже, чем там, на земле. Проплывали зеленые острова, и море тянулось долго — зеленое тоже, ах, нет, — синее, голубое, с белым, — все тихо было, и шум моторов до слуха ее не долетал. Потом пошли бесконечные поля — опять зеленые, потом золотые, — и смутные окна озер голубели средь них, и реки — синими венами, нет, деревами, расщепляясь в вершинах, — растекались по летней земле.

Она снизилась — тогда различимы стали одинокие домики вдоль бесконечных дорог и листва нечастых деревьев и некошеные луга в бедных цветах — Россия. Некоторые из цветов узнавала она отсюда, сверху, с лета: горяще-синие — васильки, белые, с едва различимыми желтыми отметинами, — ромашки, это помнила.

Река, и лес, и поляна плыли навстречу, приближаясь, и Наташа увидела его отсюда сразу — сидит, головы не поднимая, плащ его белый, знакомый, велосипед в траве — спицы поблескивают — сверху на очки похож, и пятно от костра — темное, и поляна вся в бурых каких-то пятнах, будто в подпалинах…

…Она спланировала неслышно, привычно, отчетливо услыхала толчок колес о землю, о траву. Ее шелест — в стороны, от винта — скорость погасила. Он бежал навстречу, руками махал, — вот смешной, господи, чего орет впустую. Фонарь закрыт… Фонарь звякнул, руками опереться на плоскость, скользнуть неслышно, — вот земля твердая, трава, он рядом, все обошлось опять…

— Ты костер жег?

— Жег.

— Я сверху увидела. Ночью жег?

— Ночью.

— Ждал, что ли?

— Да.

На земле ее качало слегка. Так всегда было. Этому она не удивлялась. Митя же ее удивил слегка. То ли не спал он, то ли неизвестно что — темно, странно.

— Ты говорила — спать будешь. Целый день…

— Мало ли чего я говорю… — ответила она беззлобно. — А ты и уши развесил… Слушай, что ты мне голову морочишь?.. Тебе лет сколько?..

— Мне?.. — не сразу сообразил Митя. — Ах, да… Смешно… Семнадцать…

— Врешь, — сказала она безнадежно и махнула рукой. — Ох, сколько же ты врешь… Я у Знахарчука спрашивала…

— Ну и что? — спросил Митя.

— Ничего. Если шестнадцать есть, говорит, то это ничего уже. А может, и это врешь… Врешь?

— Нет.

— Попробуем поверить, — сказала она и засмеялась. — Посидим?

— Ага, — сказал Митя, снял плащ и постелил, оставшись в пиджаке.

Сели.

— У тебя время есть? — спросил Митя.

— Нет, — сказала Наташа. — У меня вообще времени мало… Ты чего сопишь? — спросила

она, а он и вправду сопел, — но ответа его не услышала, он приблизился к ней, неожиданно и молча повалил на плащ, на траву, — задыхался. — Ты что, дурной? — вскрикнула и смеялась, отталкивала его, но оттолкнуть не удалось, и смеха не было уже. Митя крепко держал. — Ты спятил, — кричала и царапалась, и драться пыталась, но Митя был ловок — она и сообразить не успела, как лежала на траве, связанная по рукам и ногам, спеленутая, не лежала — билась, но траве каталась, кричала: — Вот, балбес, дурила, пацан…

Но Митя не вслушивался.

— Вот так, — говорил, — вот так, — назад не оглядывался, шел к самолету, на крыло впрыгнул, в кабину, фонарь не закрыл, щелкнул тумблером…

Поначалу все получилось само по себе. Ожила приборная доска — стрелки задрожали, лампы зажглись, ручка управления плотно легла в ладонь, слегка вздрагивая, в ожидании будто.

— Вот так, — опять сказал Митя. Деревья в конце поляны стремительно понеслись на него, — ручку на себя, плавно — теперь только небо впереди…

…Он сделал круг над поляной и видел траву и деревья — такие родные, привычные, и она, связанная, спеленутая, каталась по поляне — изгибаясь, крутясь, и ветер от винта гнал траву, и вершины деревьев качал. Он отвернулся, и самолет ушел вверх, в сторону — неслись поля, и реки, и дороги — Россия, — и озера синели тускло, — рядом совсем. Он увидел ясно: облачко возникло и разорвалось, но звука разрыва не услышал, облачко такое же белое, пушистое, справа возникло, машину качнуло, Митя вцепился в ручку, отчаянно тянул на себя, взмок, лоб блестел, и синяя жилка на лбу вздулась — вот-вот лопнет, — машина падала. Он глянул вниз, полоска суши перед морем была малой, изрезана окопами и изрыта воронками, и ребят было только несколько, все в тельняшках, а один махал ему руками, потом тельняшку сорвал и тельняшкой махал, — дальше Митя не видел: горячий пот заливал глаза, — не видел, почувствовал: машина пошла вверх, резко, свечой, — тогда в ветровом стекле, переднем, он заметил несколько дырок, — плексиглас расщепился, дробился, потом что-то алое растеклось перед глазами. «Вот, — сообразил Митя, — оттого что жарко и с непривычки», — боли он не ощутил — только жар адский, раскаляющий все тело, — и огня не заметил сразу, чувствовал, но не видел, хотя горел уже весь: и машина, и крылья, пиджак его крапчатый — факелом, не красным, не оранжевым — слепяще белым, кожа лопалась и горела, — слипшиеся волосы пылали. Потом ничего не было — только оплывшая белизна…

…Из белизны этой мертвой очень медленно, будто в тихом сне, выплыли: река, и дальний лес, и кусты, в реке замокшие. Баржа плыла неторопливо. День был сереньким — облака негустые, неплотные шли чередой, лениво. Митя сидел на большом руле баржи боком, свесив над водой ноги. Катя — рядом. Туфли сняла. Рябь по воде. Ветер. То ли дождь собирается. То ли только что прошел. День стоял смутный — то синий, то серый. Обыкновенный день.

— Вот так, Катя… — сказал Митя, перед собой глядя. — Вот так…