Стихи

Рождественский Роберт Иванович

[1971–1973]

" Трём-четырём аккордам научусь. "

Трём-четырём аккордам научусь. И в некий знаменательный момент — для выражения сердечных чувств — куплю себе щипковый инструмент… Подарит мне басовая струна неясную надежду на успех. Чтоб я к ней прикасался, а она, она чтоб — отвечала нараспев… Я буду к самому себе жесток в разгаре ночи и в разгуле дня. Пока не станет струнный холодок звенящею частицею меня… Нависну над гитарой, как беда. Подумаю, что жизнь уразумел… Но, может, всё же выскажу тогда то, что сказать словами не сумел.

[1971–1973]

Скорость

Всё дело в скорости! Есть высший прок в тугой покорности пустых дорог. Зари окалина легла в траву. Недомогания, ау! Ау!.. Опять взрывается в волне весло. Опять

сливаются добро и зло! Да, так уж водится: разверзлась даль. И только возгласы: "Наддай! Наддай!.." Сомкнулся в линию поток секунд. И слёзы длинные к вискам текут. И ветер — посвистом. И боль в боку… А кто-то попросту, по холодку, по краю-бережку идёт едва, мурлычет песенку, забыв слова. Нагнувшись, медленно из речки пьёт… И, — тем не менее, — не отстаёт.

[1970–1972]

" Смеркается. "

Смеркается. Пахнет песком перегретым… Но я не об этом! Совсем не об этом… Я знаю, как трудно рождается слово. Когда оно истинно. И безусловно. Прозрачно. Пока что ни в чём не повинно… А ты, надрываясь, грызёшь пуповину и мечешься: — Люди! Вы слово искали! Берите! Пока его не затаскали. Скорее! Пусть кто-нибудь станет пророком… Нависла жара над высоким порогом. Кукушка старается: чет или нечет. У самого уха стрекочет кузнечик. Шуршит муравейник. Ворона фальшивит. И стебель цветка под пчелою пружинит. Готовятся к полднику жители ясель. Зелёною тучею кажется ясень. Он что-то бормочет надменно и глухо. Он так величав, что становится глупо рядиться в пророка, считаться поэтом… Но я не об этом. Совсем не об этом.

[1970–1972]

Ностальгия

Ностальгия бывает по дому. По Уралу, по Братску, по Дону. По пустыням и скалам белёсым, невозможно прозрачным берёзам. По степям, где метели тугие… У меня по тебе ностальгия. Ностальгия по каждому вздоху. Ностальгия по тихому стону. По твоим просыпаньям тяжёлым. По глазам и плечам обнажённым. По мгновеньям, когда ты со мною. По ночному бессонному зною. По слезам и словам невесомым. По улыбке и даже по ссорам! По губам, суховатым с морозца… Я, решив с ностальгией бороться, уезжаю! Штурмую платформы… Но зачем-то ору в телефоны! Выхожу из себя от восторга, дозвонившись до Владивостока! Ошалев от колёсного писка, сочиняю длиннющие письма. Умоляю тебя: "Помоги мне! Задыхаюсь от ностальгии!.." Ты молчишь. Ты спасать меня медлишь… Если вылечусь — тут же заметишь.

[1967–1970]

" Я богат. "

Савве Бродскому

Я богат. Повезло мне и родом и племенем. У меня есть Арбат. И немножко свободного времени… Я подамся от бумажных запутанных ворохов в государство переулков, проспектов и двориков. Всё, что я растерял, отыщу в мельтешении радужном. Где витой канделябр и бетонные глыбины — рядышком. Где гитары щекочут невест, где тепло от варений малиновых. Где колясок на каждый подъезд десять — детских и две — инвалидных. Там, где будничны тополя перед спящими школами. Там, где булькают, как вскипевшие чайники, голуби. Выхожу не хвалить, не командовать уличной вьюгою. Просто так улыбаться и плыть по Арбату седеющим юнгою.

[1967–1970]

Колыбельная

Спят девочки Галина и Елена. Два светлячка. Две льдинки. Две невесты. Тень занавески выгнулась нелепо. И кажется, что дышит занавеска. Девчонки спят… А мы с тобою взглянем на то, к чему приглядываться стоит! Вот небоскрёб, как градусник, стеклянен. И лифт внутри его — как ртутный столбик. Он лезет вверх. Потом летит обратно. Он мечется. Он сам с собою спорит. (Наверно, у больного — лихорадка. Наверное, больной себя не помнит!) И улицы дымятся, как порезы! Бетон дорог дождинками исколот. Совсем не зря холодные компрессы неслышных облаков легли на город… Земля уснула, сжавшись, как ребёнок. Пронизаны ладошки бледным светом. И звёзды, будто стая перепёлок, по небу разбрелись. А в небе этом луна повисла сочно и нахально. Девчонки спят, смешно развесив губы… Как я хочу, чтобы от их дыханья вдруг запотели все стереотрубы! Вдруг запотели стёкла перископов и оптика биноклей генеральских!.. Девчонки спят. Трава растёт в окопах. Тоскует лес о предрассветных красках. И тишина похожа на подарок. И призрачно берёзы холодеют… Пусть окна стратегических радаров от детского дыханья запотеют!.. Пророчит ранний мох грибное лето. Спят девочки Елена и Галина. Забывшись на мгновенье, спит планета. И руки сложены, как для молитвы.

[1967–1970]

Пегас

Заполнены дворы собачьим лаем, На улице гудит нетрезвый бас… В век синхрофазотронов мы седлаем лошадку под названием Пегас. Вокруг неё — цветочки и зловонье. И дождь идёт, как будто напоказ… Мотает непокрытой головою лошадка под названием Пегас. Она бежит, она слюну роняет. И всё-таки — уже в который раз — тихонечко ракеты обгоняет лошадка под названием Пегас… Пустынный пляж тепла у солнца просит. Закатный лучик вздрогнул и погас… А мы себе живём. А нас вывозит лошадка под названием Пегас.

[1967–1970]

" Над головой "

Над головой созвездия мигают. И руки сами тянутся к огню… Как страшно мне, что люди привыкают, открыв глаза, не удивляться дню. Существовать. Не убегать за сказкой. И уходить, как в монастырь, в стихи. Ловить Жар-птицу для жаркого с кашей. А Золотую рыбку — для ухи.

1970

Подкупленный

"Все советские писатели подкуплены…"

(Так о нас пишут на Западе)

Я действительно подкуплен. Я подкуплен. Без остатка. И во сне. И наяву. Уверяют советологи: "Погублен…" Улыбаются товарищи: "Живу!.." Я подкуплен ноздреватым льдом кронштадтским. И акцентом коменданта-латыша. Я подкуплен военкомами гражданской и свинцовою водою Сиваша… Я ещё подкуплен снегом белым-белым, Иртышом и предвоенной тишиной. Я подкуплен кровью павших в сорок первом. Каждой каплей. До единой. До одной… А ещё подкуплен я костром. Случайным, как в шальной игре десятка при тузе. Буйством красок Бухары. Бакинским чаем. И спокойными парнями с ЧТЗ… Подкупала вертолётная кабина, ночь и кубрика качающийся пол!.. Как-то женщина пришла. И подкупила. Подкупила — чем? — не знаю до сих пор. Но тогда-то жизнь я стал считать по вёснам. Не синицу жду отныне, а скворца… Подкупила дочь характером стервозным, — вот уж точно, что ни в мать и ни в отца… Подкупил Расул [1] насечкой на кинжале. Клокотанием — ангарская струя. Я подкуплен и Палангой, и Кижами. Всем, что знаю. И чего не знаю я… Я подкуплен зарождающимся словом, не размененным пока на пустяки. Я подкуплен Маяковским, и Светловым, и Землёй, в которой сбудутся стихи!.. И не все ещё костры отполыхали. И судьба ещё угадана не вся… Я подкуплен. Я подкуплен с потрохами. И поэтому купить меня нельзя.

1

Расул — поэт Расул Гамзатов.

1969

Баллада о спасённом знамени

Утром ярким, как лубок. Страшным. Долгим. Ратным. Был разбит стрелковый полк. Наш. В бою неравном. Сколько полегло парней в том бою — не знаю. Засыхало — без корней — полковое знамя. Облака печально шли над затихшей битвой. И тогда с родной земли встал солдат убитый. Помолчал. Погоревал. И — назло ожогам — грудь свою забинтовал он багровым шёлком. И подался на восток, отчим домом бредя. По земле большой, как вздох. Медленной, как время. Полз пустым березняком. Шёл лесным овражком. Он себя считал полком в окруженье вражьем! Из него он выходил грозно и устало. Сам себе и командир, и начальник штаба. Ждал он часа своего, мстил врагу кроваво. Спал он в поле, и его знамя согревало… Шли дожди. Кружилась мгла. Задыхалась буря. Парня пуля не брала — сплющивалась пуля! Ну, а ежели брала в бешенстве напрасном — незаметной кровь была, красная на красном… Шёл он долго, нелегко. Шёл по пояс в росах, опираясь на древко, как на вещий посох.