Стихи

Рождественский Роберт Иванович

[1965–1968]

" Плюньте на изящный ореол, "

Плюньте на изящный ореол, даденый певцу во время оно. Жалко мне поэта, если он занят подновленьем ореола… Пусть он лучше в доме сор метёт. Спорит о классических газеллах. В булочную ходит. Снега ждёт. Застывает у витрин газетных. Пусть он режет хлеб. Кричит во сне. Морщится от строчки неудачной. Мчится по делам. Звонит жене. С дочерью колдует над задачкой. Покупает яблоки ранет. Разминает в пальцах сигарету… Ничего таинственного нет в жизни настоящего поэта… Вот он на огонь глядит в упор. Вот он разговаривает с кем-то. Вот с друзьями едет на футбол… И не носит нимба. Носит кепку.

[1965–1968]

Давнее

А. Киреевой

Я, как блиндаж партизанский, травою пророс. Но, оглянувшись, очень отчётливо вижу: падают мальчики, запнувшись за мину, как за порог, наткнувшись на очередь, будто на ленточку финиша. Падают мальчики, руки раскинув просторно, на

чернозём, от безделья и крови жирный. Падают мальчики, на мягких ладонях которых — такие прекрасные, такие длинные линии жизни.

[1965–1968]

" Над камином стучат "

А. Аграновскому

Над камином стучат ходики… Где упали друзья — холмики. Навсегда заросли травами. До сих пор их дома в трауре… А другие пошли в физики. Мне о них разузнать — фигушки! Мне у них про дела выпытать — всё равно что секрет выболтать… А иные нашли жилочку, может, даже и впрямь — жирную. Полюбили столы крупные. Полюбили слова круглые… Им грешно до меня снизиться… И застыл телефон в книжице. Как рыбёшка в углу невода. Номер есть, а звонить — некуда… Похудела моя книжечка. Там, где раньше канат, — ниточка. Там, где раньше моря, — озеро. А заместо весны — осени.

[1965–1968]

Базар того года

Ю. Казакову

Базар? Базар! Торговки базлали: "Сахарин фасованный!.." "Целебная махра!.." Чего только не было на этом базаре, особенно если воскресенье, с утра… "Продам шинель новёхонькую! Сам бы носил — жалко!.." "Брусничная настоечка! — Лекарство от невзгод!.." "А ну, кому шаньги! Румяные шаньги!.." "А вот чудо-мыло…" "А вот костыль-самоход…" "Прыгающий мячик — детишкам на забаву…" "Валенки! Валенки на любой мороз!.." Продавал ругательства — за полтпинник пару — чернявый хрипловатый безногий матрос… "Имеются ушанки. Три кило ворсу… Налетай, служивые! Цена — пустяк…" — А у вас, дедуся?.. — У меня фокусы… — Что ещё за новость?! Как это?.. — А так… Он прямо на булыжнике расстелил коврик. Из собственного уха огурец извлёк. И в мутноватой лужице среди арбузных корок заплавал, заплескался серебряный малёк… А старичок выдёргивал голубей из сумочки, потом превратил полено в заржавленную пилу… Старичок старался! Мелькали пальцы сухонькие… "Э-гей! Кому фокусы! Недорого беру…" Подходила публика. Смеялись бабы в голос… А мальчишка — замёрзший, как громом поражён, — вдруг сказал: — Дедушка. Продай мне… фокус… Чтоб в конце фокуса… папа… пришёл… — Старичок беспомощно пожал плечами. Цвела победными лозунгами щербатая стена… Люди оглянулись. Люди замолчали… Кончилась. Кончилась. Кончилась война.

[1965]

Ровесникам

Артуру Макарову

Знаешь, друг, мы, наверно, с рожденья такие… Сто разлук нам пророчили скорую гибель. Сто смертей усмехались беззубыми ртами. Наши мамы вестей месяцами от нас ожидали… Мы росли — поколение рвущихся плавать. Мы пришли в этот мир, чтоб смеяться и плакать, видеть смерть и, в открытое море бросаясь, песни петь, целовать неприступных красавиц! Мы пришли быть, где необходимо и трудно… От земли города поднимаются круто. Век суров. Почерневшие реки дымятся. Свет костров лёг на жёсткие щёки румянцем… Как всегда, полночь смотрит немыми глазами. Поезда отправляются по расписанью. Мы ложимся спать. Кров родительский сдержанно хвалим. Но опять уезжаем, летим, отплываем! Двадцать раз за окном зори алое знамя подымут… Знаю я: мы однажды уйдём к тем, которые сраму не имут. Ничего не сказав. Не успев попрощаться… Что с того? Всё равно: это — слышишь ты? — счастье. Сеять хлеб на равнинах, ветрами продутых… Жить взахлёб! Это здорово кто-то придумал!

?

Концерт

Сорок трудный год. Омский госпиталь… Коридоры сухие и маркие. Шепчет старая нянечка: "Господи! До чего же артисты маленькие…" Мы шагаем палатами длинными. Мы почти растворяемся в них с балалайками, с мандолинами и большими пачками книг. Что в программе? В программе — чтение, пара песен военных, правильных… Мы в палату тяжелораненых входим с трепетом и почтением. Двое здесь. Майор артиллерии с ампутированной ногой, в сумасшедшем бою под Ельней на себя принявший огонь. На пришельцев глядит он весело… И другой — до бровей забинтован, — капитан, таранивший "мессера" три недели назад над Ростовом. Мы вошли. Мы стоим в молчании. Вдруг срывающимся фальцетом Абрикосов Гришка отчаянно объявляет начало концерта. А за ним, не вполне совершенно, но вовсю запевале внимая, о народной поём, о священной так, как мы её понимаем. В ней Чапаев сражается заново, краснозвёздные мчатся танки. В ней шагают наши в атаки, а фашисты падают замертво. В ней чужое железо плавится, в ней и смерть отступать должна. Если честно признаться, нравится нам такая война! Мы поём. Только голос лётчика раздаётся. А в нём — укор: — Погодите… Постойте, хлопчики… Погодите… Умер майор… — Балалайка всплеснула горестно. Торопливо, будто в бреду… …Вот и всё о концерте в госпитале в том году.

?

Жизнь

Г. П. Гроденскому

Живу, как хочу, — светло и легко. Живу, как лечу, — высоко-высоко. Пусть небу смешно, но отныне ни дня не будет оно краснеть за меня… Что может быть лучше — собрать облака и выкрутить тучу над жаром песка! Свежо и громадно поспорить с зарёй! Ворочать громами над чёрной землёй. Раскидистым молниям душу открыть, над миром, над морем раздольно парить! Я зла не имею. Я сердцу не лгу. Живу, как умею. Живу, как могу. Живу, как лечу. Умру, как споткнусь. Земле прокричу: "Я ливнем вернусь!"

?

" Будь, пожалуйста "

Будь, пожалуйста, послабее. Будь, пожалуйста. И тогда подарю тебе я чудо запросто. И тогда я вымахну — вырасту, стану особенным. Из горящего дома вынесу тебя, сонную. Я решусь на всё неизвестное, на всё безрассудное — в море брошусь, густое, зловещее, и спасу тебя!.. Это будет сердцем велено мне, сердцем велено… Но ведь ты же сильнее меня, сильней и уверенней! Ты сама готова спасти других от уныния тяжкого, ты сама не боишься ни свиста пурги, ни огня хрустящего. Не заблудишься, не утонешь, зла не накопишь, Не заплачешь и не застонешь, если захочешь. Станешь плавной и станешь ветреной, если захочешь… Мне с тобою — такой уверенной — трудно очень. Хоть нарочно, хоть на мгновенье — я прошу, робея, — помоги мне в себя поверить, стань слабее.

1962

Парни с поднятыми воротниками

Парни с поднятыми воротниками, в куртках кожаных, в брюках-джинсах. Ох, какими словами вас ругают! И всё время удивляются: живы?! О проблеме вашей спорят журнальчики — предлагают убеждать, разъяснять… Ничего про это дело вы не знаете. Да и в общем-то не хотите знать… Равнодушно меняются столицы — я немало повидал их, — и везде, посреди любой столицы вы стоите, будто памятник обманутой мечте. Манекенами к витринам приникшие, каждый вечер — проверяй по часам — вы уже примелькались всем, как нищие. Что подать вам? Я не знаю сам. Завлекают вас ковбоями и твистами, — вам давно уже поднадоел твист. Вы покуриваете, вы посвистываете, независимый делаете вид. Может, девочек ждёте? Да навряд ли! Вон их сколько — целые стада. Ходят около — юные, нарядные… Так чего ж вы ожидаете тогда?! Я не знаю — почему, но мне кажется: вы попали в нечестную игру. Вам история назначила — каждому — по свиданию на этом углу. Обещала показать самое гордое — мир без позолоченного зла! Наврала, наговорила с три короба. А на эти свиданья не пришла… Идиотская, неумная шутка! Но история думает своё… И с тех пор неторопливо и жутко всё вы ждёте, всё ждёте её. Вдруг покажется, вдруг покается, вдруг избавит от запойной тоски!.. Вы стоите на углу, покачиваясь, вызывающе подняв воротники… А она проходит мимо — история, — раздавая трехгрошовые истины… Вы постойте, парни. Постойте! Может быть, чего-нибудь и выстоите.

1960

Монолог шофёра

Ещё нам до ночлега — будь здоров! Стекло в дождинках, словно в каплях пота… Один чудак сказал про шоферов: "Им — что?! У них сидячая работа!" Да, ладно. Ну, подумаешь — сказал! Есть люди — обо всём по слухам судят. Но я бы в рейс его с собою взял. В обычный рейс. Хотя б на десять суток… И пусть он — балаболка и профан — почувствует нутром дыханье зноя. И заболят глаза от встречных фар. И ёкнет сердце. И спина заноет. Пусть побуксует, ежели не трус, в осенней глине, чавкающей жирно… Тогда ему покажется, что груз он тащит лично. Сам! А не машина… Пусть он в горах почует гололёд, когда дорога вверх ползёт упрямо. Прочтёт табличку (там, где поворот): "Володя Чумаков. Поехал прямо". А рядом — год, и месяц, и число. И тишина. И ночь в накрапах звёздных… Собрату моему не повезло. Он за рулём уснул. Проснулся — поздно… Я еду и смотрю своё кино — бегущую навстречу мне дорогу. И что б там ни случалось, всё равно в конечный пункт мы прибываем к сроку. Чуть отдохнёшь, и снова в путь пора. Мы водим большегрузы не для спорта. А в остальном всё — так, мы — шофера. Нам — что! У нас сидячая работа.