Стихи

Рождественский Роберт Иванович

[1967–1970]

" — Отдать тебе любовь? "

— Отдать тебе любовь? — Отдай… — Она в грязи… — Отдай в грязи. — Я погадать хочу… — Гадай. — Ещё хочу спросить… — Спроси. — Допустим, постучусь… — Впущу. — Допустим, позову… — Пойду. — А если там беда? — В беду. — А если обману? — Прощу. — "Спой!" — прикажу тебе… — Спою. — Запри для друга дверь… — Запру. — Скажу тебе: убей!.. — Убью. — Скажу тебе: умри!.. — Умру. — А если захлебнусь? — Спасу. — А если будет боль? — Стерплю. — А если вдруг стена? — Снесу. — А если узел? — Разрублю! — А если сто узлов? — И сто. — Любовь тебе отдать? — Любовь. — Не будет этого! — За что?! — За то, что не люблю рабов.

1969

Признание кинодублера

Я — кинодублёр. Не слыхал о профессии этой? Пока не воспетой. И

правильно, что не воспетой! Понять не могу, почему мне ещё не обрыдла профессия драться, профессия прыгать с обрыва, во имя искусства идти на волков и на тигров… Плевать мне, что имя моё не указано в титрах! Хоть там, где я падаю, редко лежат поролоны. И ноют к дождливой погоде мои переломы… Я кинодублёр. Я летаю, бегу и ныряю. Не верю в страховку. Себе одному доверяю… Допустим, идея сценария всех полонила. Картина — в работе. Отснята почти половина. Герой закапризничал. Начал канючить и плакать. В такую погоду герою не хочется плавать. Натура "горит". Режиссёр шевелюру лохматит. Меня вызывают. И я говорю им: "Снимайте!" И вот я плыву. Я скачу на коне. Я фехтую. Пью чай в перерывах. На руки озябшие дую. Разбито колено. Плечо под кровавой корою. А рядом снимаются крупные планы героя. Я — мышщы его. Я — бесстрашье его. Я — решимость. Я — кинодублёр. А дублёрам нужна одержимость! И снова я лезу куда-то по чёртовой стенке. А хилый герой репетирует сцену в постельке. Я в нём растворюсь, как река растворяется в море… Наверное, после он будет и в славе и в моде. Наверно, потом он расскажет, как падал, как дрался. И как ему было приятно. И чуточку страшно… Я — кинодублёр. Я, наверное, злюсь, без причины… Пусть девочки верят, что он — настоящий мужчина! А этот мужчина с гримёршей ругается долго. А в нём от мужчины, пожалуй что, брюки. И только… Я — кинодублёр. А сегодня я пью и тоскую. Давай за дублёров, которые жизнью рискуют! Ты — тоже дублёр. Ты порою вопишь исступлённо. Другие — молчат. Им легко за спиною дублёра.

[1967–1970]

Баллада о бессмертии

Хотя гудят: "Пора!" — изящные валторны, забудьтесь, тенора! Остыньте, баритоны!.. Я расскажу теперь, — жаль, если не сумею, — как наш товарищ пел в двадцатом. Перед смертью. Он умер для того, чтоб мы не умирали… Каратели его, израненного, брали. Заржавленным прутом испытывали силу. Умаялись. Потом велели рыть могилу… Надутый, будто ёж, увешанный оружьем. — "А может, ты споёшь?.." — смеясь, спросил хорунжий… Луна ползла, как тиф. Безжизненно. Сурово… И вздыбился мотив! И прозвучало слово! Пел песню комиссар. Пел, выбрав гимн из гимнов. Пел, будто воскресал. Пел, голову закинув. Пел, будто пил вино. Пел, хвастаясь здоровьем. "Мы наш, — он пел, — мы но — вый мир, — хрипел, — построим!!" Был тёмным, как земля. И мокрым, как из бани. Пел, еле шевеля разбитыми губами. Шептал слова не в такт, упрямо повторялся… И получалось так, что он не пел, а клялся! Литые фразы жгли, с зарёй перемежаясь… Хорунжий крикнул: "Пли!!" А песня про-дол-жа-лась. Была грозе сродни, светилась и трубила!.. В руках у солдатни плясали карабины. Дрожали молодцы — ни стати и ни прыти… Великие певцы, пожалуйста, замрите!.. Пусть видит комиссар, как в озаренье алом встаёт высокий зал с "Интернационалом"! И солнечно в судьбе. И ощущаешь гордость. И веришь, что в тебе — тот комиссарский голос!

[1967–1970]

" На Земле "

На Земле безжалостно маленькой жил да был человек маленький. У него была служба маленькая. И маленький очень портфель. Получал он зарплату маленькую… И однажды — прекрасным утром — постучалась к нему в окошко небольшая, казалось, война… Автомат ему выдали маленький. Сапоги ему выдали маленькие. Каску выдали маленькую и маленькую — по размерам — шинель… …А когда он упал — некрасиво, неправильно, в атакующем крике вывернув рот, то на всей земле не хватило мрамора, чтобы вырубить парня в полный рост!

1969

Иногда публикуется под названием "Баллада о маленьком человеке".

" Нахожусь ли "

Нахожусь ли в дальних краях, ненавижу или люблю — от большого, от главного я — четвертуйте — не отступлю. Расстреляйте — не изменю флагу цвета крови моей… Эту веру я свято храню девять тысяч нелёгких дней. С первым вздохом, с первым глотком материнского молока эта вера со мной. И пока я с дорожным ветром знаком, и пока, не сгибаясь, хожу по не ставшей пухом земле, и пока я помню о зле, и пока с друзьями дружу, и пока не сгорел в огне, эта вера будет жива. Чтоб её уничтожить во мне, надо сердце убить сперва.

?

" Я жизнь люблю "

Я жизнь люблю безбожно! Хоть знаю наперёд, что рано или поздно настанет мой черёд. Я упаду на камни и, уходя во тьму, усталыми руками землю обниму… Хочу, чтоб не поверили, узнав, друзья мои. Хочу, чтоб на мгновение охрипли соловьи! Чтобы впадая в ярость, весна по свету шла… Хочу, чтоб ты смеялась! И счастлива была.

?

Коррида в Лиме

А бык играл с людьми в расцвеченном овале. Один из тех восьми, которых убивали… О, как прекрасна кровь, когда она — чужая!.. Занятною игрой орущих потешая, бык злиться не хотел. А публика дурела! И бёдрами вертел проворненький тореро. На пальчики вставал. Силён. Самоуверен. Бык недоумевал, Но притворялся зверем… Не сладко попадать В такую передрягу. Зачем ему бодать замызганную тряпку?! Чуть-чуть левей бы: — На!! На!! — если хочешь крови… Но у того — жена. А может, даже кроме — мальчишка. Карапуз. Рыданьями разбудят… И бык решился: пусть! Всё будет так, как будет. Сопящая гора. Накатится — раздавит. Он знал: идёт игра. Подразнят — и отстанут! Поэтому — щадил. Играл с людьми в охотку… Не сразу ощутил клинок, вошедший в холку… И на песок осел. В малиновую тьму. И прогудел совсем по-деревенски: "Му-у-у…" Он умирал, пока хлестала кровь из раны на впалые бока… Убили… Рады?

[1965–1968]

Письмо московскому снегу

От тебя я не близко. За далями. За морями. Влажно вышит залив. Чайки душное лето пророчат… Ты пришли мне сюда белый лист подмосковной поляны и на нём напиши птичьей вязью хоть несколько строчек… Ты сейчас в двух шагах, в двух вершках, в сантиметре от дома. Напиши о метелях, о ветре, буранах и бурях. И спокойно лежи. Так спокойно — как будто надолго. Будто бы навсегда. И весны в этом веке не будет… Снег, дружище, товарищ. Надежда моя и обуза. Ты не хочешь мне зла. Ты меня предавать не захочешь… Спелый снег! Ты хрустишь на зубах, будто мякоть арбуза! И уходишь сквозь пальцы. Уходишь. Уходишь. Уходишь… Как смешно и бездарно, что людям тобою грозили! Я тяну к тебе руки, но это пока бесполезно… Снег, снежище, снежатина. Белое чудо России. Не забудь обо мне. Не забудь. Похрусти до приезда.

[1965–1968]

" Притворись "

Притворись большим и щедрым, полыхающим в ночи. Будто ливень по ущельям, по журналам грохочи. Притворись родным, родимым, долгожданным, как капель. Притворись необходимым! Притворился?.. А теперь открывай окно пошире. Отряхнись от шелухи. Надо собственною жизнью доказать свои стихи.

[1965–1968]

Убили парня

Убили парня за здорово живёшь. За просто так. Спокойно. Как в игре… И было это не за тыщу вёрст от города. А рядом. Во дворе. Ещё пылали окна… Между тем он так кричал, прижав ладонь к груди, как будто накричаться захотел за долгое молчанье впереди… Крик жил отдельно! Вырастал стеной. Карабкался, обрушивался с крыш. Растерзанный, отчаянный, больной, нечеловечески огромный крик! Он тёк по трубам, полз по этажам, подвалы заполнял и чердаки. Он ошалело тыкался в звонки! Ломился в двери и в замках визжал!.. И воздух был почти воспламенён. И сигаретки прыгали у рта: "Вот если бы не вечером, а днём…", "Вот если бы на фронте, — я б тогда…" И всё. И только молний пересверк. И всё. И не остановился век… Какое это чудо — человек! Какая это мерзость — человек!