Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

«Кто ты, читатель? Век, могучий шквал…»

Кто ты, читатель? Век, могучий шквал, Унес всех тех, кто жил со мною рядом, Тех, кто любил меня иль порицал, Критическим сопровождая взглядом. Задумается над моей строкой Горячая, колючая девчонка. И даже критик, слишком молодой, С иронией меня отметит тонкой. А жизнь идет. Ей — ни добра, ни зла… Мы даже с нею не были в разладе. И все же — я недаром прожила: На дне останусь тоненькой тетради. <1965>

Ольге Берггольц

Помню девочку с тугими косами, С тоненькой тетрадкою стихов… Старших вы не мучили вопросами, В жизнь вступили, веря пенью строф. Были вы заставою воспитаны И страной Советов взвращены, Правдой и неправдою испытаны… Но девичьи виделись вам сны. И любили вы парней отчаянных. И детей хотели вы от них. Но судьба их до смерти замаяла. Все прошло. Остался горький стих. На

Урале, в зиму запоздавшую, Прорываясь через лед и тлен. Прозвучал нам силой небывалою Голос ваш из ленинградских стен. Трудной мерой ваша жизнь измерена. Не сбылись девические сны. Но любовь родной страны вам вверена, И земные звезды нам даны. Оленька, рожденная в метелицу, Русской сказкой стали вы для нас: «Ступит — горе под ногами стелется, Молвит слово — выронит алмаз». 1965

«Все неустойчиво, все неверно…»

Все неустойчиво, все неверно… Но ведь и я не иная. Друг, за тебя подержаться хочу, Ты — только персть земная. Медленно, медленно падал занавес, Но ведь и он не нужен. Что облака меж собою связывает? — Ведь и они не дружны… Будем делать вид по-прежнему, Детям не надо знанья. Пусть же отчаянье будет последним Классом в школе познанья. Милые, глупые, умные, бедные — Пусть ничего не знают. Давай промолчим. Наши песни победные Им отдадим, умирая… <10 июля 1966, Комарово>

«Все пропало, только запах…»

Все пропало, только запах Где-то бродит, бродит, бродит, Где-то в теле колобродит, Держит сердце в цепких лапах… Запах тела, запах плоти, Не уходит, ходит, ходит… И тебя везде находит, Резок, ощутим и плотен. В нем и острый вкус укуса, Чуть тошнотный запах крови Раскусить я не беруся, Что в нем от твоей любови… Этот запах, запах, запах Больно ранит чье-то сердце, — Не мое ли держит в лапах И окончится со смертью? <13 июля 1966, Комарово>

Мои слова

Слова, которые писала я когда-то, Внезапно возвращаются ко мне: Они теперь, могучи и крылаты, Звучат в невыносимой тишине. Устами ссыльных и десятилетий Они сегодня говорят со мной. Я счастлива, что я жила на свете И не напрасно прожит день земной! Моих наставников благодарю я низко, Но их уж нет, до них мне не достать… Хочу я в прошлое послать записку, Но лучше в будущее посылать! <14 июля 1966, Комарово>

Позднее признание

Вижу вновь твою седую голову, Глаз твоих насмешливых немилость, Словно впереди еще вся молодость, Словно ничего не изменилось. Да, судьба была к тебе неласкова, Поводила разными дорогами… Ты и сам себя морочил сказками, Щедрою рукою отдал многое. До конца я никогда не верила. Все прошло, как будто миг единственный. Ну, а все-таки, хоть все потеряно, Я тебя любила, мой воинственный. <Июль 1966>

Памяти Таламини

Был друг, а может быть, его и нет, Иль стариком он по Ферраре бродит… Хотел писать в Москву… ответа нет, Ведь ненаписанное не доходит. О молодость, Париж, ноябрь с дождями, Сад Люксембург, стоял закат в крови… Он шляпу снял: Давно слежу за вами. Вы любите? Не стоит он любви. Вы пишете стихи? — Откуда вам известно? Я журналист. Я прежде сам любил — А где ж она? — Ушла как сон прелестный! В ту комнату с тех пор я не входил. Так и стоит с закрытыми жалюзи, Пойдемте, покажу. Тут близки. — Я пошла И посмотрела дом. Да, дна окна, как узел Накрепко затянутый, зачеркнутый со зла. — И вы не знаете, куда она девалась? — Знать не хочу. — Гуляли долго мы, Пока не подошла усталость. Так мы сдружились с ним в преддверии зимы. <1966>

«А если я люблю…»

А если я люблю, Хоть, может быть, и в шутку. А если не внемлю Я голосу рассудка. А если мозг в огне И сердце часто бьется, А где-то в глубине Источник тайный льется, И сладостна его В крови моей отрада. Дышу… и ничего Другого мне не надо. <Июль 1966>

Садовник

Карлу Розиоргу

Не Брамса сонату прошу повторить, Где все разрешится в кадансе, — Нет, вновь это лето хочу пережить, Ему повторяя: «Останься!» Прозрачные ирисы тихо ушли, Дождями уход их оплакан, И за ночь, как в сказке, встают из земли Пурпурово-черные маки. Сирень возвестила свой светлый приход, Душисто щедра, благосклонна… Гремело, как будто прошел самолет, Осыпались бурно пионы… И белый, дурманящий сердце, жасмин Раскрылся для юных и старых. На темном асфальте, сквозь сетку гардин, Звучит мотоцикл, как гитара. Так коротки ночи, так ночи летят, Так

пахнут во тьме метеолы, Покуда до света, меняя наряд, На клумбах вставали виолы. И вот уже осень сплетала узор Из флоксов и рыжих настурций. Цветы еще шепчут прелестный свой вздор, Но скоро засохнут, сожмутся. Одни георгины на стеблях стоят И кланяются надменно: — «Спускайтесь, туманы, закройся сад, Мы скоро уходим со сцены». Но я не хочу навсегда уходить В страну, где ни звука, ни света, Почтенный садовник, прошу повторить Еще раз минувшее лето! Скрестились негаданно наши пути, Ты умер, но ты не чиновник. Прошу еще раз меня в путь повести, Карл Розиорг, умный садовник. 1967, январь

ПЕРЕВОДЫ (1921–1946)

Из Редьярда Киплинга

Баллада о Востоке и Западе

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд. Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает? Камал бежал с двадцатью людьми на границу мятежных племен, И кобылу полковника, гордость его, угнал у полковника он. Из самой конюшни ее он угнал на исходе ночных часов, Шипы на подковах у ней повернул, вскочил и был таков. Но вышел и молвил полковничий сын, что разведчиков водит отряд: «Неужели никто из моих молодцов не укажет, где конокрад?» И Мохаммед Хан, Рисальдара сын, вышел вперед и сказал: «Кто знает ночного тумана путь, знает его привал. Проскачет он в сумерки Абазай, в Бонаире он встретит рассвет И должен проехать близ форта Букло, другого пути ему нет. И если помчишься ты в форт Букло летящей птицы быстрей, То с помощью Божьей нагонишь его до входа в ущелье Джагей. Но если он минул ущелье Джагей, скорей поверни назад: Опасна там каждая пядь земли, там Камала люди кишат. Там справа скала и слева скала, терновник и груды песка… Услышишь, как щелкнет затвор ружья, но нигде не увидишь стрелка». И взял полковничий сын коня, вороного коня своего: Словно колокол рот, ад в груди его бьет, крепче виселиц шея его. Полковничий сын примчался в форт, там зовут его на обед, Но кто вора с границы задумал догнать, тому отдыхать не след. Скорей на коня и от форта прочь, летящей птицы быстрей, Пока не завидел кобылы отца у входа в ущелье Джагей, Пока не завидел кобылы отца, и Камал на ней скакал… И чуть различил ее глаз белок, он взял и курок нажал. Он выстрелил раз, и выстрелил два, и свистнула пуля в кусты… «По-солдатски стреляешь, — Камал сказал, — покажи, как ездишь ты». Из конца в конец по ущелью Джагей стая демонов пыли взвилась, Вороной летел как южный олень, но кобыла как серна неслась. Вороной закусил зубами мундштук, вороной дышал тяжелей, Но кобыла играла легкой уздой, как красотка перчаткой своей. Вот справа скала и слева скала, терновник и груды песка… И трижды щелкнул затвор ружья, но нигде он не видел стрелка. Юный месяц они прогнали с небес, зорю выстукал стук копыт, Вороной несется как раненый бык, а кобыла как лань летит. Вороной споткнулся о груду камней и скатился в горный поток, А Камал кобылу сдержал свою и наезднику встать помог. И он вышиб из рук у него пистолет: здесь не место было борьбе. «Слишком долго, — он крикнул, — ты ехал за мной, слишком милостив был я к тебе. Здесь на двадцать миль не сыскать скалы, ты здесь пня бы найти не сумел, Где, припав на колено, тебя бы не ждал стрелок с ружьем на прицел. Если б руку с поводьями поднял я, если б я опустил ее вдруг, Быстроногих шакалов сегодня в ночь пировал бы веселый круг. Если б голову я захотел поднять и ее наклонил чуть-чуть, Этот коршун несытый наелся бы так, что не мог бы крылом взмахнуть». Легко ответил полковничий сын: «Добро кормить зверей, Но ты рассчитай, что стоит обед, прежде чем звать гостей. И если тысяча сабель придут, чтоб взять мои кости назад, Пожалуй, цены за шакалий обед не сможет платить конокрад; Их кони вытопчут хлеб на корню, зерно солдатам пойдет, Сначала вспыхнет соломенный кров, а после вырежут скот. Что ж, если тебе нипочем цена, а братьям на жратву спрос — Шакал и собака отродье одно, — зови же шакалов, пес. Но если цена для тебя высока — людьми, и зерном, и скотом, — Верни мне сперва кобылу отца, дорогу мы сыщем потом». Камал вцепился в него рукой и посмотрел в упор. «Ни слова о псах, — промолвил он, — здесь волка с волком спор. Пусть будет тогда мне падаль еда, коль причиню тебе вред, И самую смерть перешутишь ты, тебе преграды нет». Легко ответил полковничий сын: «Честь рода я храню, Отец мой дарит кобылу тебе — ездок под стать коню». Кобыла уткнулась хозяину в грудь и тихо ласкалась к нему. «Нас двое могучих, — Камал сказал, — но она верна одному… Так пусть конокрада уносит дар, поводья мои с бирюзой, И стремя мое в серебре, и седло, и чепрак узорчатый мой». Полковничий сын схватил пистолет и Камалу подал вдруг: «Ты отнял один у врага, — он сказал, — вот этот дает тебе друг». Камал ответил: «Дар за дар и кровь за кровь возьму, Отец твой сына за мной послал, я сына отдам ему». И свистом сыну он подал знак, и вот, как олень со скал, Сбежал его сын на вереск долин и, стройный, рядом встал. «Вот твой хозяин, — Камал сказал, — он разведчиков водит отряд, По правую руку его ты встань и будь ему щит и брат. Покуда я или смерть твоя не снимем этих уз, В дому и в бою, как жизнь свою, храни ты с ним союз. И хлеб королевы ты будешь есть, и помнить, кто ей враг, И для спокойствия страны ты мой разоришь очаг. И верным солдатом будешь ты, найдешь дорогу свою, И, может быть, чин дадут тебе, а мне дадут петлю». Друг другу в глаза поглядели они, и был им неведом страх, И братскую клятву они принесли на соли и кислых хлебах, И братскую клятву они принесли, сделав в дерне широкий надрез, На клинке, и на черенке ножа, и на имени бога чудес. И Камалов мальчик вскочил на коня, взял кобылу полковничий сын, И двое вернулись в форт Букло, откуда приехал один. Но чуть подскакали к казармам они, двадцать сабель блеснуло в упор, И каждый был рад обагрить клинок кровью жителя гор… «Назад, — закричал полковничий сын, — назад и оружие прочь! Я прошлою ночью за вором гнался, я друга привел в эту ночь». О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд. Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?