Стихотворения и поэмы

Полонская Елизавета Григорьевна

Мандалей

Возле пагоды Мульмейна, на восточной стороне, Знаю, девочка из Бирмы вспоминает обо мне, — И поют там колокольцы в роще пальмовых ветвей: — Возвращайся, чужестранец, возвращайся в Мандалей, Возвращайся в Мандалей, Где стоянка кораблей, Слышишь, хлопают их весла Из Рангуна в Мандалей. На дороге в Мандалей Плещет рыб летучих стая, И заря, как гром, приходит Через море из Китая. В волосах убор зелёный, в жёлтой юбочке она, В честь самой царицы Савской Цеви-яу-лай названа. Принесла цветы, я вижу, истукану своему, Расточает поцелуи христианские ему. Истукан тот — божество, Главный Будда — звать его. Тут её поцеловал я, Не спросившись никого. На дороге в Мандалей… А когда над полем риса меркло солнце, стлалась мгла, Мне она под звуки банджо песню тихую плела, На плечо клала мне руку, и, к щеке щека, тогда Мы глядели, как ныряют и вздымаются суда, Как чудовища в морях, На скрипучих якорях, В час, когда кругом молчанье, И слова внушают страх. На дороге в Мандалей… — Это было и минуло, не вернуть опять тех дней. Ведь автобусы не ходят мимо банка в Мандалей! В мрачном Лондоне узнал я поговорку моряков: — Кто услышал зов с Востока, вечно помнит этот зов, Помнит пряный дух цветов, Помнит пальмы, помнит солнце, Перезвон колокольцов, Шелест

пальмовых листов. На дороге в Мандалей… Я устал сбивать подошвы о булыжник мостовых И английский мелкий дождик сеет дрожь в костях моих. Пусть гуляю я по Стрэнду с целой дюжиной девиц, Мне противны их замашки и румянец грубых лиц. О любви они лопочут, Но они не нужны мне, — Знаю девочку милее В дальней солнечной стране На дороге в Мандалей… От Суэца правь к востоку, где в лесах звериный след, Где ни заповедей нету, ни на жизнь запрета нет. Чу! Запели колокольцы! Там хотелось быть и мне, Возле пагоды у моря, на восточной стороне. На дороге в Мандалей, Где стоянка кораблей. Сбросишь все свои заботы, Кинув якорь в Мандалей. О дорога в Мандалей, Где летает рыбок стая И заря, как гром, приходит Через море из Китая.

Дэнни Дивер

— О чем, о чем сигналит горн — промолвил рядовой. — Равненье нам! Равненье нам! — сказал сержант цветной. — Зачем вы побледнели так? — промолвил рядовой. — Боюсь взглянуть на караул, — сказал сержант цветной. — Это вешают Дэнни Дивера, слышишь, смертный марш трубят. Полки построились в каре, сейчас его казнят. Нашивки его сорвали с него и блестящих пуговиц ряд, Это вешают Дэнни Дивера ранним утром. — Как тяжко дышат там в строю! — промолвил рядовой. — Мороз жесток! Мороз жесток! — сказал сержант цветной. — Там кто-то впереди упал, — промолвил рядовой. — Случился солнечный удар, — сказал сержант цветной. — Это вешают Дэнни Дивера, вот последнее дефиле. Он стоит у своей могилы, гроб стоит перед ним на земле. Он повиснет через полминуты, извиваясь, как пес в петле. Это вешают Дэнни Дивера ранним утром… — Его койка стояла рядом с моей! — промолвил рядовой. — Сегодня он ночует не у нас, — сказал сержант цветной. — Он пиво меня угощал не раз, — промолвил рядовой. — Он горькое пиво в одиночку пьет, — сказал сержант цветной. Это вешают Дэнни Дивера, и вина его велика: Налог на его селенье, и позор для его полка! Это вешают Дэнни Дивера ранним утром. — Что-то черное пред солнцем! — промолвил рядовой. — Это Дэнни борется со смертью, — сказал сержант цветной. — Что-то всхлипнуло там высоко… — промолвил рядовой. — Это жизнь от него отходит, — сказал сержант цветной. Покончено с Дэнни Дивером. Чу! Барабаны бьют. Строится полк за полком, а сейчас и нас поведут. Ого! Новобранцы трясутся, сегодня они попьют, Повесив Дэнни Дивера ранним утром.

Фуззи-вуззи

Сражались за морем мы с многими людьми, Случались храбрецы и трусы среди них: Берберы и Зулусы, Сомали; Но этот Фуззи стоил всех других. Ни на полпенса не сдавался он: Засев в кусты, он портил нам коней, Он резал часовых, срывая связь колонн, Играя в кошки-мышки с армиею всей. Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за Судан, где родной ваш дом: Вы были язычником темным, но первоклассным бойцом; Мы выдадим вам свидетельство и, чтобы его подписать, — Приедем и справим встречу, лишь стоит вам пожелать. Мы шли вслепую средь Хайберских гор. Безумец Бур за милю в нас стрелял. Бурми нам дал неистовый отпор, И дьяволов Зулус нас предавал. Но все, что мы от них терпели бед, В сравненье с Фуззи было лишь игрушкой: «Мы процветали» — по словам газет, А Фуззи нас дырявил друг за дружкой. Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за миссис и за малышей. Задача была — разбить вас, мы, к слову, справились с ней. Мы били по вас из Мартини, без вежливости в игре, Но в ответ на всё это, Фуззи, вы нам прорвали каре! Он о себе газет не известил, Медалей и наград не раздавал потом, Но мы свидетели — он мастерски рубил Своим двуручным боевым мечом. С копьем, с щитом — как крышка от гробов, Меж зарослей он прыгал взад-вперед; Денечек против Фуззи средь кустов, — И бедный Томми выбывал на год. Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, и за ваших покойных друзей! Мы бы вам помогли их оплакать, не оставь мы там наших людей! Но мы хоть сейчас побожимся, что в этой открытой игре, Хоть вы потеряли больше, вы нам прорвали каре! Он ринулся на дым под лобовым огнем, — Мы ахнули: он смял передовых! Живой — он жарче пива с имбирем, Зато, когда он мертв, он очень тих. Он уточка, барашек, резеда, Модель резинового дурачка, Ему и вовсе наплевать тогда На действия британского полка. Мы пьем за вас, Фуззи-Вуззи, за Судан, где родной ваш дом: Вы были язычником темным, но первоклассным бойцом, Оттого, что вы, Фуззи-Вуззи, с головою как стог на перье, Черномазый бродяга, прорвали британское каре!

Томми

Однажды я зашел в трактир и пива заказал. «Солдатам мы не подаем», — трактирщик мне сказал. Девчонки за прилавком хихикали, шипя, А я на улицу ушел и думал про себя: О, Томми то, и Томми се, и с Томми знаться стыд, Зато «спасибо, мистер Аткинс», когда военный марш звучит! Военный марш звучит, друзья, военный марш звучит! Зато «спасибо, мистер Аткинс», когда военный марш звучит! Однажды я пришел в театр, я трезвый был вполне, И штатских принимали там, но отказали мне, Загнали на галерку — неважный кавалер! А только до войны дойдет — пожалуйте в партер! О, Томми то, и Томми се, тебе не место тут! Зато есть «поезда для Аткинса», когда войска идут. Ого, войска идут, друзья! Ого, войска идут! Зато есть «поезда для Аткинса», когда войска идут. Ну да, оплевывать мундир, что ваш покой блюдет, Гораздо легче, чем его надеть на свой живот. И если встретится солдат навеселе чуть-чуть, Чем с полной выкладкой шагать, милей его толкнуть. О, Томми то, и Томми се, и как с грехами счет? Но мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет. О, барабан забьет, друзья! О, барабан забьет! И мы «стальных героев ряд», лишь барабан забьет! Мы не стальных героев ряд, но мы и не скоты, Мы просто люди из казарм, такие же, как ты. И если образ действий наш на пропись не похож, Мы просто люди из казарм, не статуи святош. О, Томми то, и Томми се… На место! Задний ход! Но «сэр, пожалуйте на фронт!» — когда грозой пахнет. Ого, грозой пахнет, друзья! Ого, грозой пахнет! И «сэр, пожалуйте на фронт!» — когда грозой пахнет. Вы нам сулите лучший кошт и школы для семьи, Мы подождем, но обращайтесь вы с нами как с людьми. Не надо кухонных помой, но докажите нам, Что быть солдатом в Англии для нас не стыд и срам. О, Томми то, и Томми се — скота такого гнать! Но он «спаситель Родины», когда начнут стрелять. Пусть будет, как угодно вам, пусть Томми то да се, Но Томми вовсе не дурак, и Томми видит всё. <1936>

Из Бертольда Брехта

Баллада о мертвом солдате

Была война пять лет подряд И надежды на мир никакой; И вот исходя из чего солдат Скончался, как герой. Но конец войне еще не приспел, Мир был еще далек, И император пожалел, Что умер солдат не в срок. Шагало лето по гробам; Солдат спал много дней, И вот явилась к нему Приемная комиссия врачей. Явилась комиссия врачей На место похорон И, заступ водицей святой окропив, Солдата вырыли вон. И комиссия осмотрела тут же Что нашлось из его потрохов, И решила: солдат еще год. воен. служ., Но скрывается от фронтов. И солдата они увели с собой; Ночи были тихи и ясны. Кто

без каски шел — видел над головой Звезды родной страны. И огненной водки вкатили они В его живот гнилой, И двух прицепили к нему сестер С несчастною вдовой. И, так как солдат немножко прогнил, Ему поп указывал путь, И кадилом поп махал и кадил, Чтоб солдат не вонял ничуть. Играет музыка тра-ра-рам Веселый марша такт, Солдат же, как велит устав, Гусиный держит шаг. Два санитара, наклоняясь, Должны его держать: Чтоб он свалился прямо в грязь, Нельзя же допускать. И, саван смертный размалевав В черно-белый и красный цвет, Перед ним несут, чтоб казалось всем, Что под красками грязи нет. Во фраке некто там идет, Крахмальный выпятив бюст. Ведь он германский патриот И полон гражданских чувств. Вперед! Вперед! Тра-ра-рарам! По полю, по шоссе. И, как снежинку вихрь несет, Шатаясь, солдат идет в толпе. Мяучат кошки, псы визжат, Крысиный свищет хор… Французскими быть они не хотят Затем, что это позор. Когда же мимо деревень Проносится парад, Навстречу с криками «ура» Выходит стар и млад. Тра-ра-ра-рам. Прощай! Прощай! Жена… собака… поп… И среди них идет солдат, Как пьяный остолоп. Когда же мимо деревень Проносится парад, Никто за пестрою толпой Не видит, где солдат. И каждый так кричал и выл, В его кривляясь честь, Что он лишь сверху виден был, А там только звезды есть. Звезды не вечно будут там, Ночь сменится зарей, — А все же солдат как велит устав, Скончается, как герой.

Памяти пехотинца Христиана Грумбейна, родившегося 11 апреля 1897 года, умершего в страстную Пятницу 1918 года, в Карасине (на юге России).

Мир праху его. Он выдержал до конца.

Из Юлиана Тувима

Лодзь

Когда засияет моя звезда И славы настанет эра, И друг у друга начнут города Меня отбивать, как Гомера. И в Польше моих монументов число, Как в дождик грибов, расплодится, И каждое будет вопить село: «Он только у нас мог родиться!» — Так, чтобы не вздумали вздор молоть Потомки «по делу Тувима», Я сам заявляю: «Гнездо мое — Лодзь, Да, Лодзь — мой город родимый». Другие пусть славят Сорренто и Рим Иль Ганга красоты лелеют, А я заявляю: мне лодзинский дым, И копоть всех красок милее. Там, чуть от земли головенку подняв, Я рвал башмаки и штанишки, И мой воспитатель, свой жребий прокляв, Кричал мне: «Ленивый мальчишка!» И там похитило сердце мое Одно неземное созданье: Сем лет белокурые косы ее Вплетал я в стихи и посланья. Там худшие из стихов моих Признали без проволочки, И некий Ксьонжек печатал их По две копейки за строчку. Тебя я люблю в безобразье твоем, Как мать недобрую дети, Мне дорог твой каждый облезлый дом, Прекраснейший город на свете. Да, грязных заулков твоих толкотня И смрадная пыль базаров Приятнее многих столиц для меня, Милее парижских бульваров. И чем-то волнуют меня до слез Слепота твоих окон голых, И улиц твоих коммерческих лоск, И роскошь с грязным подолом, И даже дурацкий отель «Савой», Разносчики и торговки, И вечная надпись: «Мужской портной, Мадам и перелицовки».

Старички

Глядим на улицу, на солнце В полуоткрытое оконце. Чужих детей целуем в щечки, Поим водой цветы в горшочке. С календаря листки срываем, Живем себе да поживаем.

Госпитальные сады

Улови этот миг, этот миг несказанный. Он нисходит обычно порой предвечерней На воскресные улицы. Вздрогнешь нежданно, И душа отзывается болью безмерной. Ты увидишь людей в нищете неизбежной, Непокой тишины, боль прощаний печальных, И наполнится сердце усталостью нежной, Гефсиманскою скорбью садов госпитальных. …Бьется хриплый звонок одинокою нотой… Смотрят гнезда пустые с ветвей почернелых. Вдовье горе… приютские дети-сироты. Кто-то в крепе уродливый… Дом престарелых. Ощути этот миг… Люди ищут уюта. Город чист и безлюден… напев невеселый Где-то слышится… И затоскуешь ты, будто Ученик, уходящий последним из школы.

Четырнадцатое июля

Нарядился. Нынче годовщина. Желтые ботинки, галстук броский. Фрак, хранящий запах нафталина, Воротник из гуттаперчи, ноский. В зеркало себя обозревая — Шею жирную, глаза свиные, — Шепчет: «Польша! La земля родная! Но и ты, о Франция… Hex жие!» Для НЕГО сей праздник. Баррикады… Исступленье… ярость… кровь народа… Над Парижем — пушек канонада… И над Францией — заря свободы!.. Для НЕГО сей праздник. Будет важно Он нести мясоторговцев знамя. В клубе вечерком — крикун присяжный — «Вив ля Франс!» — он рявкнет меж речами. Марсельезу, глазки растараща Запоет со знатью цеховою И, махая флагом, мысль обрящет: «Франция! L’отечество второе!» Он, мясник почтенный, в честь свободы С глаз смахнет две-три слезинки кстати… Мнит себя спасителем народа — Галлеров, Корфантов друг-приятель. Но однажды, выйдя в праздник снова, Не появится к обеду дома… Ты восстанешь, Франция, грозово, Извергая молнии и громы. Ты его настигнешь! Пламя гнева! Ярость улиц! Мятежа раскаты! Амазонка! Огненная дева! Бич возмездья! Грозная расплата!

Под звездами

В белом доме обитаю, Где зеленые окошки И лиловые сережки У дорожки. Мне на солнце так приятно Греться, лежа под забором, А потом гулять вдоль сада — От каштана до ограды И обратно. Много птиц здесь голосистых, Не встречаются здесь люди, И меня под утро будит Птичий свист в кустах росистых. Я нисколько не скучаю. Ем охотно, сплю недурно. На ночь Пруса я читаю, К сельской жизни привыкаю. Лишь в ночи, когда над нами Бог созвездья рассыпает И блестящими гвоздями В мир кидает, как камнями, И в смятенье нас ввергает Движущимися огнями, — Мною вдруг завладевает Хаос древний, хаос черный. Под бичом господних взоров Долг вершить иду покорно. И во сне я, как химера С волчьей мордой, взглядом волчьим, — За самим собою, спящим, Всю-то ночь слежу сторожко В этом белом тихом доме, Где зеленые окошки И лиловые сережки У дорожки.

Семья

Крошки, капельки-листочки Вышли из дому, раскрылись. Туго свернутые почки, Лопнув ночью, распустились. Дом родимый — ствол смолистый, Пьющий сок земли корнями, Непомерной силой стиснут, Брызнул зеленью — слезами. Мать с отцом в стволе древесном Так слились в объятье тесном, Что их сердце в муках страсти Вдруг надтреснулось от счастья.