Стихотворения и поэмы

Сосюра Владимир Николаевич

10

Столкнулись казаки с Ордою там, где курганы над Днепром… Поникла туча пред бедою над ними огненным челом. Привычно тырсу ветер гладит и шелестит в густой траве. Поодаль стали два отряда, как перед громом тучи две… И наконец вот выезжает перед отрядом Ятаган, и казаков он выкликает попробовать от сабли ран. Но выходить никто не хочет, все засмотрелись и молчат… Сверкают Ятагана очи, а в вышине орлы кричат… О, где же ты, казачья сила? Ужель зазубрены мечи?!. Но вот уже Тарас Трясило навстречу Ятагану мчит. Сошлись… А там летит Марина, чтоб Ятагану пособить. «Не может быть, чтоб милый сгинул, кого же мне тогда любить?..» А там: удары за удары… «О Ятаган, любимый мой!..» И расступились вдруг татары, Марина бурею — на бой… Вдруг дико вскрикнула в тревоге, от страха помутился взгляд: на смертной топчутся дороге и Ятаган и кровный брат… Тараса усталью шатает, в истоме не поднять руки… На саблях солнца луч играет, звенят, сшибаются клинки. Кому тут белый свет затмило? Кого отвлек тревожный крик? Кого последним через силу в висок ударил сечевик? Глаза ханым во мгле тумана, в тот миг она и не жила… Увяло тело Ятагана и тихо свесилось с седла… Махнул последний раз рукою, в ковыль свалился мертвецом… Лишь кровь горячею росою Трясиле брызнула в лицо. «Алла, алла!..» Но Украине лелеять трусов не дано! Трясило не узнал Марину, Марине это всё равно. Ужель?.. Ужель Трясило сгинет? «И ты туда? За ним?.. Эва!..» Блеснула сабля у Марины, и покатилась голова… Чья голова? Лежит Марина… (Уж пронеслась давно гроза…) А перед нею, шапку скинув, брат на коленях, весь в слезах… Узнал… узнал… Но в страшной яви вдруг растерял он все слова… К плечам ей голову приставил, но отвалилась голова… Сечевики окаменело вокруг стояли, хмуря лбы, стыл пот на лицах загорелых, и ветер шевелил чубы…  …………………………… Кричат орлы… Лежат татары… Прощально травы шелестят. Над плесами Днепра пожары багровым заревом блестят. Не чуял он, как ныли раны, лишь видел сквозь наплыв тоски — его сестру и Ятагана зарыли в землю казаки. О солнце, милое светило, ты своего мне дай огня!.. Воткнул копье в траву Трясило, на север повернул коня. «Теперь пора… На Украину народ из рабства вызволять! Пусть люди разгибают спины и вольная цветет земля!..» И все за ним, сквозь дым пожара, и богачи лишь отстают… «Прощай, сестра, и вы, татары, напрасно павшие в бою…»  …………………………… Где тучи движутся

лавиной и где закат огнем горит, над сном татарина с Мариной курган с ветрами говорит.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

11

Вновь зовет меня он жаркой речью, властно раздвигая мрак ночной. …Месяц загрустил над старой Сечью, на порогах Днепр шумит волной. Звезды в небе светят исступленно и целуют в губы казака, и горят в глазах его бессонных, перстнями сверкают на руках… Знаю я, как трудно бесконечно бедняков поднять, вести на бой… Но, мечтой ведомый к правде вечной, я надел папаху со звездой. Не споткнись, мой конь неугомонный, не сходи с дороги столбовой. Вдруг и я залью тебя червонным и склонюсь на гриву головой. И Тарас глядит во тьму в тревоге, поднимается на стременах… В небе ходит месяц круторогий, рдеет голубая глубина. Думу одинокую глубоко затаил Трясило ото всех… В ковыле потонет шаг широкий, захрипит, зальется кровью смех… Не один на стенах Сечи встанет, отражая приступы вражья, и не одному в лицо заглянет дуло смертоносное ружья… Золото огней уже из мрака выплывает, зыблется, горит… И молчат, задумавшись, казаки, только Днепр порогами шумит…

12

Сечь справляет праздник. Площадь стоголосо песни запевает, танцами гремит… Атаман за чарой льет хмельные слезы, нос его, как перец, у огня блестит. «Я гуляю, — пей, гуляй, всяк не шитый лыком!» Площадью — из края в край — танцы да музыка… «У меня жена — строга, кочергой дерется… Отдирает гопака, аж земля смеется…» Ветер рвется на куски, атамана мает, выступают казаки, голос поднимают… «У меня жена строга — мужа ожидает… Гой да го и о-ха-ха, плачет да вздыхает… Я не знаю, что мелю, путает лукавый. Буйну голову склоню, топну каблуками. Грусть-печаль перенесу. Я не дам оплошки и любимой привезу красные сапожки». Ветер рвется на куски. Атаману спится. Выступают казаки, чтобы в круг сплотиться. На жупанах и на лицах отблеск пламени горит… В бурной пляске голь ярится, круг вращается, звенит… А меж тучами гарцует ясный месяц — тож казак; с ними вместе он танцует, скоком, боком, так и так… Что ж тут приняло всё унылый вид и на миг застыло, занемело?.. То Тарас идет, аж земля гудит и поля дрожат оторопело… Гей, проснись, пробудись, атаман, — ведь шальная смерть твоя идет, смерть твоя бежит!.. Но лежит, лежит старшина хмельная, вповалку лежит… Гей, казаки, казаки, просыпайтесь, поскорее вставайте, вяжите старшину, оружье доставайте, ворота открывайте, братьев родных встречайте, руки кверху вздымайте!.. И казаки из хат-куреней выбегали, старшину вязали, оружье доставали, ворота открывали, родных братьев встречали, руки кверху вздымали… Ой, скажи да поведай, Трясило, да что у тебя за власть, да что у тебя за сила, что так полонишь сердце казацкое, сердце молодое… Месяц из тучи выглянул внезапно… И молчит Тарас… Только ветер воет… …Только двери: хлоп… Вышел поп, глянул поп, тихо скрылся поп. Двери снова: хлоп… Искоса Трясило наблюдает, он увидел, он поднялся… Гей! Не сбежишь ни полем и ни гаем, поп проклятый, от моих очей. Чует поп, что наступает кара, под кровать он лезет поскорей… Думает: «Проклятье янычару, чтоб ему в аду, в смоле сгореть». Кто там двери тихо открывает? Поп со страху вдруг мочой пропах… А Тарас кровать отодвигает, тянет лихо за ногу попа… Поп хрипит: «Тарасик ты мой милый, пощади, не сироти причет…» Что-то вдруг штаны попу смочило, по полу от шлепанцев течет… Обошел Тарас домишки божьи и связал монахов и попов. На дворе и тихо и тревожно, словно бы в сердцах сечевиков… Булаву несет он и клейноды к берегу, где высится стена, и швыряет их оттуда в воду, и стена от казаков черна!.. Все глядят… Не вынырнут клейноды, булаву не вынесет волна… И казаки пляшут в хороводах, и стена от них черным-черна!.. А над ними небо розовеет, горизонты ширятся кругом… Только — взблеск! И солнце там алеет, выплывает огненным челом… «Гляньте, хлопцы! Солнце наше встало!..» Саблями вдруг поле зацвело… Солнце над волнами заблистало, через Днепр им руку подало… «Скорее в путь, чтоб не узнали, не догадались казаки, что у меня попы попали, надежно связаны, в мешки…» Блестит и цокает железо… Тарас, пытай свою судьбу!.. Он улыбнулся и прорезал каленым голосом толпу: «Товарищи! Скорее в море! Вернем заблудших казаков! За мною все!» Тарасу вторит громовый гнев сечевиков… И казаки, как волны гая, все дружно к берегу идут, они челны на Днепр спускают и в даль туманную плывут…

13

О, дней далеких перегоны!.. Не видно Хортицы давно… Ой, не один казак утонет, расплещет черное вино… Вино иль кровь?.. В морском просторе Тарас ведет своих людей… Десятый раз ныряет в море залитый кровью день… В воде и в небе звезды светят, и тут и там ясны они. Как под ножом кровавым дети, взвывают волки на огни. Они от голода взвывают, глаза их бешено горят… А берега плывут и тают, меняют облик и наряд… Тревожно думалось Трясиле — как тучи по лицу прошли… Ему подобных не носили ладони матери-земли!.. О дней далеких перегоны, всё представляетесь вы мне, в вас мысль и сердце дивно тонут, как в проруби или на дне. Чего, не знаю, сердце хочет. Ах, то не звезды — фонари, то светят трубками сквозь ночи мои герои-бунтари… Кузнечики выводят гаммы над темным зеркалом реки… И веслами, как бы ногами, перебирают байдаки… А ночь упала на колени, им к морю проложив маршрут… И капли в лунном озаренье на веслах жемчугом цветут… Там, в тумане, башни вековые крепости Очакова стоят, а на стенах турки-часовые меж собою тихо говорят. Что за плеск?.. Из ночи из туманной дружно выплывают байдаки… Берегись, Тарас, беды нежданной! Наклоняйтесь ниже, казаки! Гулом орудийного удара тяжко берега потрясены… А Тарас и радостно и яро гонит морем грозные челны… И челны — мушкетами на стену, часовые — в воду головой… Выплывают, падают мгновенно снова лезут оголтело в бой… И челны идут, туман прорезав, аж от ядер весь кипит лиман, мечет в лица волны и железо… Берегись, проклятый басурман! Тьма горит… И на челне Трясило огненным видением стоит… Мой казак лихой и сердцу милый, ясно вижу помыслы твои. Я к тебе тянусь, в тебя я верю, ты мне жизнь, как солнце, осветил. Тьма горит… И кто-то, в ней растерян, в ужасе свой челн поворотил. Но не удалось спасаться сзади… В борт ядро ударило ему… От челна лишь огненные пряди протянулись, канули во тьму…

14

В море волны-горы расходились, а меж ними — маком байдаки. Уж забыли, что вчера случилось… Дружно запевают казаки. Уж забыли, что вчера случилось… А Тарас всё смотрит зорко вдаль, в синеву, что дымкой замутилась, не блеснет ли парусом байдак… ……………………… Пенится, бушует сине море, но вперед просторы их зовут, и навстречу им сквозь волны-горы казаки из Турции плывут. Ой, немало злата в Цареграде! Каждый там немало покутил… Бравый куренной себе в награду юную турчанку захватил. Вся она — как робкая мимоза, шаль у ней — как заревой туман… Черные глаза глядят сквозь слезы, их губами ловит атаман… Потерялись, потонули в море минаретов стройных купола, муэдзин уж не встречает зори, юный хан любовью отпылал. Юный хан, зарубленный в гареме, он приходит только лишь в ночи, только снится юный хан Зареме, и она вздыхает и молчит… Атаман, не зарься на турчанку, ведь не для тебя ее слова, тихая девчонка-полонянка не тебя хотела б целовать. Лишь один казак тут не ест, не пьет, только загляделся на турчанку… Жарким глазом бьет: сердце ты мое!.. Он забыл, забыл свою Оксанку… И казак встает, к пленнице идет и к ее губам лицо склоняет… «Берегись, казак, не целуют так!..» Куренной пистоль свой вынимает… Казаки молчат… Лишь вода шумит… Но внезапно в небо и рвануло… И казак упал… и казак лежит… Только шапку кверху и взметнуло… Атаман, тебе не видать добра — ведь в себя стрелял ты из пистоля… А у казака не лицо — дыра, и над ним Зарема стынет стоя, словно глыба льда… И по шее кровь, по сорочке медленно стекает… Молча атаман кубок свой берет и вино спокойно выпивает… «Пей, ватага, пей!» Пьют сечевики… Лишь иные с глаз слезу смахнули. Чайки лишь кричат, да вода звенит о челны в своем извечном гуле… …………………………… Атаман хмельной не отрывает от турчанки взгляд угрюмый свой, синие штаны вином пятнает, в воду мечет каждый штоф пустой. Казаки давно грозою стонут, в них от злости на глазах туман… Ведь забыл казацкие законы и влюбился в бабу атаман. Только-что там тонет, выплывает?.. Там под солнцем вспыхнуло весло… Перед ним, как от калины в гае, байдаками море зацвело. И турчанку оттолкнул Барило, он поднялся, хмель с себя стряхнул… «Опоздал я», — думает Трясило и рукою казакам махнул. Только почему глядит Зарема и бледнеет с шеи до руки? Что это? Ужель его в гареме чудом не убили казаки?! «О юный хан мой, о коран мой…» В глазах его огонь забил… Нет, не его гяур поганый тогда в гареме зарубил… Но почему он с длинным чубом и чуб гадюкою бежит?.. Зарема вдруг разжала губы, но поперхнулась и молчит. Она обиды все забыла и тонет, тает, словно даль… Что загляделась на Трясила, сама красива, молода! ………………………… А море Черное играет, как конь анархии в бою… И на челне тут начинает Тарас впервые речь свою. Под ним не челн, а небо мчало, что в сердце и вверху горит… «Свяжите старшину сначала, тогда я буду говорить». И враз клинками заискрило и закипело всё кругом… И враз сгорел, упал Барило на труп изрубленным лицом… Не море Черное взбесилось — оковы рвет на нем казак… Так поступили, как Трясило громовым голосом сказал. «Гей, казаки! Вас на чужбину всех старшина вела на смерть, и за панов там каждый гинул — то ясно каждому теперь! Шли мстить вы туркам и татарам, а там, где край родной — село, Украйна вся гудит пожаром, Украйну кровью залило!.. Довольно быть нам в услуженье у гетманов и старшины! Огонь борьбы за вызволенье в народе мы разжечь должны, должны у воли встать на страже и всех панов рубить подряд… Мы раздробим те пушки вражьи, что братьям головы дробят!.. Они к нам руки простирают, они встают… их грозен гнев!..» И шапки казаки снимают, и от клинков челны — как снег!.. «Веди нас! Слава атаману!» — «Час избавленья наступил!» — «Поганой старшине и пану мы зададим кровавый пир!» Гляди, Тарас: играет море, как конь анархии в бою… оно встречает синим хором тепло речь первую твою. Стоит и слушает Зарема, пьянеет, словно от вина… Ах, не таким его в гареме так часто видела она… О люни ней, моя отрада, тебя не сможет он любить, тебе любить его не надо — он старшину уходит бить. А он — как ветер в непокое, он первой звездочкой блестит… Турчанка слушает с тоскою, как море Черное шумит…

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

15

Лети, лети, мой конь каурый, туда, где связаны лежат попы, за собственные шкуры они испуганно дрожат. Лежат они, дородны телом, на каждом крест литой блестит. А на базаре опустелом листва сухая шелестит. Она летит на куренного, в глазах его — одна тоска! Уж затекли, набухли ноги, и вздулись жилы на руках… Рыдает он, что «ненька» сгинет (такой писклявый голосок!..). А старшина от страха стынет, чубами тычется в песок… О, не молите… Понапрасну даете волю вы слезам. Ваш выдуманный бог прекрасный, нет, не развяжет руки вам. Над вами тучи виснут хило и дождь унылый зарядил, жалеет словно, что Трясило до корня вас не изрубил… Не только вас — и тех, что стали грешить с молитвой на устах, что кровь невинных разливали обманным именем Христа. В пыли, размоченной слезами, их морд истрепанных старье… Они другим копали яму — попали сами же в нее. Орите ж, войте, горлохваты, давайте волю языкам!.. Времен позорных адвокаты, проклятье вам, проклятье вам!

16

Нашуми ты мне, ветер мой милый, чтоб другим рассказал я потом, как пришли беглецы от Трясила и спасли старшину и попов. Почему старшину с рысаками, ускакавшую к гетману жить, не пожрало подземное пламя, не успела змея укусить?.. Пахнет кровью и тут же — инжиром, над полями — туманная мгла, а вдогонку потылицам жирным не звенит

басурмана стрела… Бросьтесь, кони, стремглав на колени, загрызите поповский синклит… Небосвод лишь рыдает осенний, по-осеннему ветер шумит… Поглоти их, любимое поле, мою муку и гнев мой залей! Ряс поповских болтаются полы, словно крылья библейских чертей… Куренному же нету покоя: страх настигнутым быть — не унять… Он во злобе всё машет рукою, ударяя по храпу коня. Где-то клонится клен остролистый, вал морской у скалы загудел… «Мой отец, за меня помолись ты, за святой наш с тобою удел. Нам немало работы с тобою: сколько сабель еще пощербить, поквитаться навек с голытьбою, крови ведрами вдоволь попить!» Атаман засмеялся лукаво, смех тот канул в туман перед ним… «Нам окажет подмогу Варшава, если туго придется одним!»

17

И вот я вижу сквозь туманы крестьян, что в первом их бою и против гетмана и пана с цепами, с вилами встают… Тревога в колокол забила, аж нам тот колокол гудит… Они услышали: Трясило на помощь к ним уже спешит… Вокруг огнями всё сверкает, и небо кровью зацвело… Крестьяне вилами швыряют попов треклятых барахло. Они, подняв цепы и вилы, идут на пушки, на клинки… Бросай челны скорей, Трясило, коней седлайте, казаки!.. …………………

18

Ведет магнат царицу бала, и лица радостны кругом… Дрожат и окна и зерцала, как крепостной под батогом… Полны в свою удачу веры, глаза улыбками цветут. Красавицы и кавалеры на волнах музыки плывут… И вот сияющий хозяин с улыбкой говорит панам: «Ликуйте, гости, объявляю: сам гетман прибыл нынче к нам!» Глядят и дамы, и мужчины с невольным трепетом сердец… Ужель властитель Украины сей размалеванный юнец? На гетмане жупан багровый — он словно кровью окроплен… Тревожно вздрагивают брови, и рот гримасой искривлен… «Виват! Ведь Польска не сгинела! [31] Врагам ее не превозмочь!» Тут поднимается Ягелла,  магната молодая дочь. Ягелла к гетману подходит, одежда от шагов шумит… А он глазами смутно бродит и вдруг испуганно кричит: «По коням все! На бой суровый! Идет Трясило… Близок он!» Тревожно вздрагивают брови, и рот гримасой искривлен… «Где посланцы? Они со мною скакали все что было сил…» И он дрожащею рукою широко двери растворил… Они походкою усталой вошли, и вялы, и тупы… Вот куренной, знакомец старый, а с ним и слуги, и попы. Вошли, отвесили поклоны… Как будто вспыхнули мечи иль гроб внесли… А изумленный зал зачарованно молчит… Никто не крикнет: «Не сгинела!..» Забыли всё. Тут все свои… Остолбенев, глядит Ягелла, кусает губы до крови!.. «Вслед за казацкой голытьбою прут с топорами мужики и всех, кто с кровью голубого, нещадно рубят на куски!..» Бледнеют все. Тревожно в зале, глаза смятение таят… «Святых отцов они прогнали, глядите, вот они стоят!..» «Нет, не они… То нас — Трясило… Ясновельможный, ты ж забыл…» И зал смеется через силу, хоть страх в глазах у всех застыл… И гетман полы рвет жупана, к попам бежит, освирепев, в глазах его — огонь багряный, в глазах его и смех, и гнев. «Нет, не они? А крест на что же?.. Эх вы, худые холуи! Ну, счастье вам, что имя божье твердят еще уста мои. По коням все! Мы в бой готовы, нам пан поможет Иисус!» Молчит хозяин седобровый и только крутит длинный ус. Бушует ветер, словно рад он, что кровь панов ему — испить. Огни погасли у магната, и в замке стража лишь не спит.

31

Польша не погибла! (польск.) — Ред.

19

Буйный ветер по-над гаем знамя развевает, кони ржут, клинки сверкают, войско выступает. С ним идет повстанцев сила, страх бойцам неведом, впереди Тарас Трясило, и Зарема — следом. Про гарем любовь шальная память погасила… Ей Украйна — мать родная, хан ее — Трясило. Он ее глубоко ранит… «Что он так терзает?..» Брови хмурит, и не глянет, и не приласкает. И она сказать не смеет, слезы льет немые, спину взглядами лелеет, плечи дорогие… Сыростью осенней тянет, песни — словно ночи… Молча слушают крестьяне, только грязь толочат. От ненастья лица сини, только ветер злится… Не одна тут свитка ныне кровью задымится. Косы солнце распустило в небе золотые и на ноги в синих жилах льет лучи косые. И идут крестьяне полем вместе с казаками… Сердце панская неволя превратила в камень. Не видать конца и края грозной веренице… Провела нужда большая борозды на лицах… Ваш поход мне сердце тешит, как же вас люблю я! Ветер волосы им чешет, бороды целует. …………………… Тускло Альта зарябила, замок виден далеко… В танце — кони, пики, вилы и сверкание клинков… И Тарас сурово глянул вдаль вокруг из-под руки… Встрепенулись тут селяне и замолкли казаки. Что там даль им раскрывает, и синеет, и шумит?.. По-над полем, по-над гаем с граем воронье летит… «В бой, — Тарас кричит, — мы смело полетим, врагов круша!» А за лесом зашумело, и встряхнулась вся душа… Лава всадников крылатых вылетает на рысях… Солнца отблески — на латах, на железных шишаках… То не синие туманы — кони, на ходу легки… Вслед за гетманом — уланы, жолнера и казаки. Полегли, легли селяне в гулком грохоте атак… На Зарему и не глянет, не оглянется вожак… Ой, турчанка, терпеливо пригаси любви огонь! Вся припала к конской гриве, и летит, пришпорен, конь… Весь он в мыле, и стрелою он несет, несет, несет… Вдруг удар, удар! Землею в грудь, в лицо ей тяжко бьет, близко, близко, словно сбоку, как в подушке голова… Небо синее глубоко… Золота трава… Эта травушка степная словно лебедем кричит, над Заремою, стеная, наклонилась и шумит… Мчит Зарему ночь пугливо до беспамятства межи… У коня — кровава грива, тут же рядом он лежит. У него глаза мутнеют — боль остра и глубока… Ноги вытянул и шею, сводит судорга бока… Крики, залпы за дубравой, пошатнулся панский стяг. В бой идут крестьяне лавой, только вилы их блестят. На Тараса толпы лезут, сеча грозная кипит. О шеломы бьет железо, отлетает и звенит… Сдвинул гнев Тарасу брови, тени пали на чело: и его и вражьей кровью пропиталось всё седло. Что Тараса ожидает? Испытанья — велики. Только ветер рассекают, словно молнии, клинки… Всё шумит в пыли зловонной… Протянулась вон рука, горло с воротом червонным вырвал дядька у панка… Потонуло солнце в гаме, солнце падает, ой, глянь… Под копытами, ногами ходит ходуном земля. Бьет с утра до ночи Альта кровью туго в берега… Улепетывает шляхта, следом гетман — ей слуга… Удирает злая сила, — хоть и сила в их руках. Гонит их Тарас Трясило блеском радостным клинка. Слышно: «Смилуйся, будь братом! Детки у меня, семья!» А за гетманом с магнатом крики дальние звенят… Крики, выстрелы, копыта… «Шибче в город… там ведь дочь…» Ворот, золотом облитый, рвет рука с застежек прочь… Бьет коня он снова, снова, сердце бьется, свист в ушах… А глаза налиты кровью, к носу брови сдвинул страх. Голь взяла панов в работу — в город мчатся во всю прыть, но железные ворота не сумели тут закрыть… «О пан Езус, [32] будь над нами!..» — «Пан, сдавайся и молись!..» То повстанцы за панами в замок дружно ворвались… Песня — рана огневая, всё в крови мое чело… Солнце глянуло, сгорая, и за темный лес ушло… Песнь моя подобна ране, звуки лейтесь, глубоки!.. Молча резали селяне, с буйным кличем — казаки… Там, где трупы, онемело стены темные стоят… В замке гетман и Ягелла и испуганный магнат… И пока на стены глянул день, скрестив с врагом клинки, молча резали — селяне с буйным кличем — казаки. Знали все — идут к могиле, к цели нет конца пути… Столько трупов навалили — ни проехать, ни пройти. Ныне быть хочу бояном, одному им трудно стать… Помоги же мне, Коммуна, ты поэму дописать… В крови копыта конь купает, сквозь кровь не виден свет глазам… «К захвату замка приступаем! — кричит Трясило казакам. — За мною все!» И к стенам хмурым повстанцев бросились войска… И вновь огонь и криков буря прибоем к нам через века… Горланит гетман: «Помощь, где ты?» А в стены — гром, возмездья глас… И не помогут вам мушкеты унять разлив восставших масс… В хоромах гетман. Он не знает в отчаянье, что предпринять. А там ворота разбивают, трясутся окна и звенят. Бегут… И что-то там упало… Затих стрельбы мушкетный гул… В руке Ягеллы с синим жалом кинжал гадюкою мелькнул. Ягелла к гетману: «Мой милый, моя последняя любовь». А на пороге — сам Трясило, с его клинка стекает кровь… Ягелла — гетману: «Желанный, с тобою сладко умирать…» «Прими гостей, любезный пан мой! — кричит магнату так Тарас… — Припомни, панна, розы в гае, пастух тебе их предлагал…» Магнат уж саблю вынимает, но и Трясило не дремал: «Гей, выручай, шальная доля!» Тарас ударил, разъярен, магната в зубы из пистоля, и тот навеки усмирен. «То за цветы!» Но от Ягеллы себя тут гетман отстранил: «Еще Украйна не сгинела! Еще рубиться хватит сил!» Махнул Тарас клинком, но еле коснулся гетмана руки… Они сошлись… и зазвенели меж ними радостно клинки… Глазами панна смутно бродит, губами тихо шевелит… Она пантерою заходит, ударить в спину норовит… Уже кинжал на головою… Но тут Зарема в двери: раз! И панна вскрикнула от боли и на пол грянулась тотчас… «Ну, что, проклятый, не сгинела?! Ей жить с таким ли подлецом?» Споткнулся гетман, на Ягеллу упал с разрубленным лицом… А за окошком — гул прибоя… Трясило выглянул во двор… Куда казаки с голытьбою толпой бегут во весь опор?.. Что там за ними громыхает? С огнем и цокотом таким за ними стаей пролетают поляки, гетмана полки… Тарас объят весь гневом жгущим, он коридорами бежит к повстанцам, в панике бегущим, чьи кое-где блестят ножи… Но опоздал… Уже нет силы, уже не совладать с бедой… Иди ж на смерть, о мой Трясило, вожак мой славный молодой. Что дальше будет — время скажет… Но я не дрогну — не таков. Тарас клинком призывно машет — своих скликает казаков. Меж ними ветер — рад он, рад он, что кровью панской сыт с лихвой… Там, где ворота, — баррикады и возле них — последний бой. На баррикадах трупы — маком… Прибой отхлынул и затих… Отбили первую атаку и отдыхают казаки… Что там мелькнуло? Что за звоны? О слезы, будьте вы скупы! Блестят хоругви да иконы, на баррикады прут попы… Трясило глянул, тут же сразу померк глазами, замолчал… Лишь солнца лучик у Тараса на лбу прощально заиграл… А те идут, неторопливы, за ними — гетмана полки. И тут — конец. Ведь в долгогривых стрелять не будут казаки… Тарас поник челом печально, и на пистоль легла рука. Зарема глянула прощально в глаза сухие вожака… «Сдавайтесь, братья!» — поп взывает и манит взмахами руки. Он их крестом благословляет… И встрепенулись казаки… Они встают, темнее ночи, к Тарасу скорбные идут. А он покорным быть не хочет и над врагом свершит свой суд. «Постойте, вы! — кричит Трясило. — Я им по правде всё скажу!» И он взглянул на вражью силу, как будто пересек межу… «Вас, казаки, берут обманом попы, посланцы темноты! Забили голову дурманом иконы эти да кресты. За ними пан стоит проклятый, чтоб вас судить ценой любой… А вы, как глупые телята, себя даете на убой!.. Им крови вашей жаль едва ли, за ними церковь, бог, закон!..» — «Молчи, молчи! — попы кричали.— Любой вам будет грех прощен! Лишь вы безбожника лихого отдайте нам, его связав!» И столько злобного и злого в том крике было, что в глазах огонь зажегся у Трясила… И гнев казацкий взбушевал… Любовь и ласку с мощной силой народный голос выражал: «Хвала навеки атаману!» — «Веди нас, батька!» — «Славен будь!» — «Покажем и попам и пану веселый и кровавый путь!» И враз клинками засверкало и закипело всё кругом… Гей, сила вражья утекала от казаков бегом, бегом… «Прости!» — взывает поп к Тарасу, но сабли взмах не удержать, запутался он в длинной рясе, никак не может убежать… Попы, как мыши, — на заборы, но сабля их сечет, сечет!.. Они сползают наземь споро, лишь кровь промеж досок течет… И казаки прошли грозою тот город весь, и кровь лилась… Еще не знал такого боя, так не рубил еще Тарас… Он только стиснул зубы, брови и рубит шляхту вновь и вновь. Его жупан пропитан кровью, по сапогам стекает кровь… Но руки вяло вдруг упали: нет никого, где взгляд ни кинь. И напролет всю ночь гуляли и танцевали казаки. И, вторя кобзам, в бубны били, пока совсем не рассвело. А утром город запалили, и небо кровью зацвело… «По коням все!» И уж далёко набатным звоном город бьет… А месяц ясный одиноко, как лебедь, по небу плывет. Мои же думы — гаем, гаем, как заповедные ключи… Пожар всё небо обнимает, на фоне том Трясило мчит… 1925

32

Иисус (польск.). — Ред.